– То, что ты сделал для нас… для Бет… снял тяжесть обвинения… это неоценимо, Динни. Это просто невозможно – то, что ты сделал, – тихо говорю я. – Спасибо.

– Останешься? – спрашиваю я.

Уже поздний вечер. Он не отвечает, но молча поднимается и ждет, пока я покажу, куда идти. Я не веду его в комнату Мередит. Выбираю гостевую комнату на самом верху, на чердачном этаже, где простыни на постели заледенели без человеческого тепла, а половицы недовольно скрипят, когда мы на них наступаем. В этой тишине и мы стараемся не шуметь, а ночь за незашторенным окном превращает нас, когда мы раздеваемся, в серебристо-серые тени. От его прикосновений у меня бегут мурашки и волоски встают дыбом. Динни кажется таким смуглым, темным в этом скудном свете, лицо – сплошная глубокая тень, я не могу ее разгадать. Целую его рот, прижимаю губы к его губам, выпиваю его до дна. Я хочу, чтобы нас ничто не разделяло, чтобы между нашими телами не было ни малейшего зазора. Хочу обвиться вокруг него, как лиана, как плющ, как веревка, и накрепко нас связать. На нем нет ни татуировок, ни пирсинга, ни шрамов. Совершенный, целостный. Его шершавые ладони касаются моей спины. Одной рукой он ерошит мне волосы, запускает в них пальцы, закидывает назад мою голову.

Я закрываю глаза, но вижу всем своим телом – каждое уверенное движение его рук, теплое прикосновение его дыхания, его вес на мне. Высвобождаю из-под него локти. Хочу, чтобы он накрыл меня, раздавил. Сейчас в нем нет ни капли настороженности, колебаний, раздумий. Он хмурит брови, но совсем по-другому, когда подкладывает руку под мои бедра, приподнимает меня, резко толкает. Хотелось бы мне запомнить эти ощущения, запечатлеть их в памяти, чтобы они были со мной всегда, сделать так, чтобы каждый миг от одного удара сердца до другого длился вечно, нескончаемо. Соленый пот на его верхней губе, неразборчивые слова, которые он произносит, уткнувшись мне в волосы. Ничего другого мне не надо.

– Я могла бы остаться с вами, – предлагаю я позже. Я лежу с закрытыми глазами, мне спокойно. – Жила бы с вами… помогала тебе и Гарри. Я могу работать где угодно. Ты не должен в одиночку его тянуть. Я же могу помогать. Могу остаться жить с вами.

– И кочевать все время и бродяжить, как мы?

– Ну а почему бы и нет? Я, кстати, сейчас бездомная.

– До бездомной тебе ой как далеко. Сама не понимаешь, что говоришь. – Его пальцы уютно лежат на моем плече, они пахнут мной.

Я вытягиваюсь, прижимаюсь к нему. Его кожа под моей щекой, горячая и сухая.

– Не знаю. Возвращаться в Лондон я не хочу, а здесь остаться не могу. Я… в твоем распоряжении, – говорю я, и абсурдность произнесенного заставляет меня хихикнуть. Но Динни не смеется. От того, как мгновенно напрягается его тело, мне становится тревожно. – Я не то хотела… Я не вешаюсь тебе на шею, ничего подобного, – торопливо добавляю я. Никакой хваткой, как ни старайся, я не смогу удержать его, если решит уйти.

Он вздыхает, медленно поворачивает голову и целует меня в волосы.

– Ничего не имел бы против, вздумай ты вешаться мне на шею, Щененок, – улыбается он. – Утро вечера мудренее. А утром… со всем разберемся.

Он произносит это тихо, почти неслышно, так что я, прислонившись ухом к его груди, едва различаю слова. Они рождаются там, в груди, похожие на гул, глубокий, уверенный. Я не сплю еще довольно долго и слышу, как его дыхание замедляется, становится глубже, ровнее. Потом засыпаю и я.

Просыпаюсь я в одиночестве. Небо низкое, матово-белесое, сквозь деревья сеется мелкий дождик. За окном на голой ветке сидит грач, взъерошил перья, чтобы защититься от непогоды. Мне вдруг остро хочется лета. Тепла, и сухой земли, и чистого неба, распахнутого на мили. Простыни уже остыли. Не осталось даже вмятины на подушке, отпечатка его головы. Может, мне привиделось, что он был здесь со мной, да только это не так. Вовсе нет. Я не побегу вниз со всех ног. Не буду суетиться. Заставляю себя одеться, доедаю готовый завтрак из хлопьев, залив остатками молока. Сегодня придется либо уезжать, либо идти в магазин. Я еще не решила, что выберу.

Я скольжу по лужайке в резиновых сапогах с налипшими на них опавшими листьями. Голова у меня сегодня ясная, я решительно двигаюсь к цели. Возможно, цель смещена, неверно определена мной, пока я не приняла окончательное решение, но сейчас, кажется, я готова это сделать. Я тащу коробку с кое-какими штуками для Гарри. Я собрала их в разных ящиках на чердаке и уже определила было на помойку, когда до меня дошло, что ему они могут понравиться. Сломанный радиоприемник «Сони», старые фонарики, батарейки, лампочки и какие-то металлические детальки непонятного назначения. У меня ноет спина, вспоминает тяжесть Динни. Я вздрагиваю, бережно лелею это воспоминание тела.

Я довольно долго стою посреди стоянки для автофургонов, картонная коробка у меня в руках уже начинает размокать под дождем. Автомобилей нет, нет собак, нет струек дыма в небе. Меня бросили – оставили одну на пустой стоянке, среди грязного месива, развороченного ногами и колесами. Я и сама так же разворочена им. Его уходом, а теперь и отъездом. Мой давно потерянный родственник, герой моего детства. Мой Динни. Погода очень тихая. Ни ветерка сегодня. Я слышу мотор, машина на всех парах уносится из поселка, хрустя колесами по подмерзшим лужам. У меня не осталось ни номера его телефона, ни адреса электронной почты, я понятия не имею, куда он направился. Медленно поворачиваюсь, оглядываюсь – вдруг замечу, обнаружу что-то, что меня ждет. Или кого-то.

1911 год

Последнее дитя родилось у Кэролайн в 1911 году, к тому времени обитатели Стортон-Мэнора давно уже распростились с надеждой увидеть наследника рода Кэлкотт. Были и другие беременности, дважды, но тело Кэролайн снова и снова отвергало детей, и они покидали этот свет, даже не начав жить. Маленькая девочка родилась в августе. Стояло долгое жаркое лето, никто не помнил подобного, и Кэролайн изнемогала от зноя. С трудом шевеля ногами, она выходила в сад и недвижно лежала в тени, дремала. Было так жарко, что порой, засыпая, она начинала грезить, будто снова очутилась в округе Вудворд, сидит на веранде и смотрит во двор, дожидаясь, когда вернется Корин. Когда же к ней подходил муж или кто-то из прислуги, Кэролайн глядела на них в замешательстве, не сразу вспоминая, кто это такие и где она находится.

Зелень в саду выгорела и пожухла. Деревенский мальчишка, Томми Вестенфелл, утонул в Росном пруду. Он запутался ногами в водорослях на дне и был обнаружен встревоженным отцом спустя несколько часов, бледный, тихий, с безжизненными глазами. Миссис Придди подвернула ногу, возвращаясь от мясника с целым бараньим окороком, и была вынуждена провести в постели три дня. Эстель и Лиз, рыхлая девица, заменившая Касс, трудились не покладая рук, заменяя экономку, их форменные платья насквозь пропотели. В горячем сухом воздухе стояли запахи пересохшей земли и пота. Каменные плиты на террасе так нагревались, что жгли Кэролайн ступни даже сквозь подошву домашних туфель. Генри Кэлкотт, которому к тому времени не доставляло большого удовольствия находиться рядом с женой, оставался в доме ровно столько, сколько было нужно, чтобы удостовериться, что дитя благополучно появилось на свет, после чего покинул Уилтшир и отправился к друзьям на море, в Борнмут.

Роды были затяжными и трудными, к концу Кэролайн потеряла сознание и стала бредить. Доктор, чтобы справиться с обезвоживанием, впрыскивал жидкость через трубочку, которую вставил ей в горло, а она лишь смотрела на него со своего ложа с недоумением и ужасом. Лиз и Эстель заботились о девочке первые дни и поочередно обкладывали Кэролайн прохладными простынями, чтобы снять жар. Наконец она пришла в себя, оправилась, но, когда ей поднесли младенца, скользнула по нему бесстрастным взглядом, отвернулась и не стала кормить. В деревне спешно отыскали кормилицу. Но Кэролайн, которой хотелось знать наверняка, что девочка выживет и будет с нею месяцы и годы – и не покинет, прежде чем она осмелится к ней привязаться, опоздала. Дитя, казалось, не принадлежало ей, она не сумела его полюбить. Девочка прожила два года и только тогда получила имя. Все это время Лиз, Эстель и кормилица называли малышку Августой, но однажды Кэролайн равнодушно заглянула в колыбель и объявила, что назовет дочь Мередит, в память ее бабушки.