– Что? – выдыхает Бет. Она глядит на меня, как змея, готовящаяся к нападению.

– Гарри – тот самый Гарри, с которым твой сын провел всю рождественскую неделю, – это наш кузен Генри.

Господи, как же я хочу поскорее снять с нее груз, я хочу ее исцелить! В наступившей тишине я слышу ее дыхание. Легкое трепетание воздуха, исходящее от нее.

– Это неправда, – слышен шепот.

– Правда, Бет. Чистая правда. Я в это верю. Динни никому не сказал, что там случилось, вот Микки и подумал, что это дело рук Динни, и они побоялись, что его будут судить, заберут из семьи…

– Нет, нет, нет! Все это полный бред! Я убила его, Рик. – Ее голос то повышается до отчаянного вопля, то затухает. – Я его убила.

Бет повторяет это уже тише, спокойнее, словно испытывает облегчение от того, что эти слова наконец вырвались наружу.

– Нет, ты не делала этого, – настаиваю я.

– Но… я бросила камень… он оказался таким тяжелым! Я бы ни за что не сумела такой бросить! Даже Генри не стал бы бросать такой большой. Но он меня вывел из себя! Он так меня разозлил, я просто хотела его остановить! Он так высоко полетел, – снова шепчет она.

Теперь я все вижу. Наконец, наконец. Как все это было. Девочек не учат бросать камни как надо. Она вложила в бросок всю силу, но слишком быстро выпустила камень из руки, и он взлетел слишком высоко. Мы не смогли проследить за его полетом в ослепительном летнем небе. Генри уже дразнил ее, высмеивал ее неуклюжий бросок. Он уже хихикал, когда камень вернулся, упал сверху и ударил его по голове с ужасным, нехорошим звуком. Громким и нехорошим. По этому звуку мы в то же мгновение поняли, что произошло нечто ужасное, хотя и ни разу не слышали его раньше. Звук пробиваемой плоти, удар камня о кость. Даже сейчас меня начинает мутить при воспоминании об этом звуке. Будто только сейчас я слышу его впервые, и только сейчас все во мне восстает против того, что произошло. А потом вся эта кровь и его остекленевший взгляд, и я отчаянно пытаюсь выбраться из воды, и мы бежим прочь. Все фрагменты картины собрались, и я помню. Наконец.

– Так я его не убила? – шепотом спрашивает Бет, впиваясь глазами мне в лицо, пытаясь прочитать по нему, правду ли я сказала.

Я мотаю головой, улыбаюсь ей:

– Нет. Ты его не убивала.

На лице Бет проступает облегчение, медленно, неуверенно, она словно не решается мне поверить. Я крепко ее обнимаю и чувствую, что она тихо плачет.

Позже я отправляюсь в лагерь. Уже день, солнце пробивается сквозь туманную дымку. Появляются первые проблески неба – прозрачные, ослепительные клочки, – и я чувствую, как что-то вливается в меня, переполняет. Это странное чувство, оно может превратиться во что угодно. Может стать радостью. Возможно. Я присаживаюсь рядом с Гарри на ступеньки его фургона. Спрашиваю, что он делает, и он, хотя и молча, раскрывает ладони и показывает мне. В одной руке у него маленький перочинный ножик, в другой – кусок коры, на котором нацарапаны геометрические фигуры, кривобокие, налезающие одна на другую. Сейчас Гарри кажется мне удивительным, настоящим чудом. Я пытаюсь взять его за руку, но он отодвигается, не хочет. Я не настаиваю. Это чудо. Что Генри мог вырасти и стать вот этой доброй душой. Что это? Последствия травмы или, может быть, удар Бет что-то выбил из него? Озлобленность? Детскую заносчивость, агрессивность? Все низменное, все наследство Мередит, всю ненависть, которой она его научила. Теперь он – начисто вытертая классная доска.

Не мешая ему работать, я собираю его дреды в лохматый узел на затылке, чтобы рассмотреть лицо. Я сижу, он трудится, а я гляжу ему в лицо. И медленно, постепенно проступают знакомые черты. Кое-что будто встает на место, принимает знакомую форму. Но лишь отдельные штрихи, следы. Кэлкоттовский нос, как у всех нас, с характерным сужением к переносице. Голубовато-серые глаза. Ему как будто не мешает мое внимание. Похоже, он его просто не замечает.

– Он тебя узнал, мне кажется, – тихо замечает Динни, подходя и становясь перед нами. Руки опущены вдоль тела, но кулаки сжаты, словно он ждет чего-то. И готов к этому. – В первый раз, когда вы встретились в лесу и он к тебе подошел… Мне думается, он тогда узнал тебя, вот что.

Я гляжу на Динни, но не могу заговорить с ним. Пока не могу. Смотрю на выступающие жилы на его напряженных руках, проходящие под кожей жилы, крепко сжатые кулаки. Он был прав. Все изменилось. Из фургона по другую сторону поляны выныривает Патрик и с торжественным видом кивает мне.

Уже смеркается, когда я поднимаюсь наверх, чтобы вытащить Бет. Она часами лежит на кровати. Привыкает. Я говорю ей, кто пришел, и она соглашается спуститься и встретиться с ним, церемонно и с благоговейным ужасом идущего на виселицу. Ее волосы, подрезанные кое-как, торчат во все стороны под странным углом, лицо неподвижное, неестественно застывшее. Думаю, ей будет стоить немалых усилий воли удержать эту неподвижность. На кухне горит свет. Динни и Гарри сидят за столом друг против друга, невозмутимо играют в карты и пьют чай, как будто мир только что не перевернулся и не опрокинул, не стряхнул все, на чем строилась наша жизнь, как отряхивается собака, вылезшая из грязной воды. Динни при нашем появлении поворачивается к нам, но Бет смотрит только на Гарри. Она присаживается поодаль и всматривается, изучает. Я наблюдаю и жду. Гарри неловко тасует карты, роняет несколько штук на стол, подбирает их и сует обратно в колоду, одну за другой.

– Он знает, кто я? – шепчет Бет еле слышным, прерывающимся голосом. Как тонкая ниточка, вот-вот оборвется.

Я подвигаюсь к ней ближе, протягиваю руки, чтобы подхватить, если что.

Динни слегка пожимает плечами:

– Проверить на самом деле невозможно. Похоже, ему с тобой… спокойно. С вами обеими. Обычно ему требуется время, чтобы привыкнуть к чужим, а тут…

– Я была уверена, что убила его. Все это время я была уверена, что убила его.

– А ты и убила, – бросает Динни. У потрясенной Бет отвисает челюсть. – Ты его ударила и оставила лежать лицом вниз в воде.

– Динни! Не надо… – Я пытаюсь его остановить.

– Если бы я не вытащил его на берег, он и был бы трупом. Просто помните об этом, когда начнете судить, что и как сделал я, что сделали мои родные…

– Никто никого не судит! Мы были детьми… мы растерялись, не знали, что делать. И ты прав, конечно, это просто счастье, что ты так быстро подоспел, Динни, – говорю я.

– Хм… счастьем это вряд ли назовешь…

– Ну, так назови это как хочешь.

Динни набирает воздуха для следующих слов, смотрит на меня, прищурив глаза, но тут Бет начинает плакать. Это не тихие слезы жалости к себе. Надрывные, некрасивые рыдания рвутся прямо из сердца. Ее рот – глубокая красная яма. Глухие стенания, почти вой, поднимаются из темных глубин, они почти осязаемы, слышать их страшно. Я сажусь, обнимаю ее обеими руками, как будто могу удержать их. Динни отходит к окну, прислоняется к стеклу лбом, наверное, единственное, чего он сейчас хочет, – поскорее убраться отсюда. Я щекой прижимаюсь к спине Бет, чувствую, как по ней проходит дрожь, передаваясь и мне. Гарри разбирает карты по мастям и аккуратными стопочками складывает их на стол. Я боюсь даже думать о своих чувствах к Динни, точнее, к той тайне, которую он хранил. К Генри, затерявшемуся в лабиринте английских автостоянок и зеленых долин, в фургонах и автоприцепах, в караванах и грузовиках – всего на шаг в стороне, но в целой вселенной от ищущих, от тех поисков, которые велись, казалось бы, тщательно, но ограничивались пристойными, аккуратными поселочками. Это для меня слишком. Я не могу этого вместить.

Немного позже мы расходимся, каждый забирает своего подопечного, чтобы уложить. Динни скрывается в ночи с Гарри, я поднимаюсь наверх с Бет. Она плакала долго, а теперь затихла. Думаю, ее разум проводит самокоррекцию – так было и у меня, ей нужно время. Надеюсь, что время – единственное, в чем она нуждается. На ее лице странное выражение, как у новорожденного младенца. Нет, оно не красное, не сморщенное. Как у новорожденного в том смысле, что ему еще только предстоит оформиться, быть отмеченным жизнью. Нежное, как у младенца. Я с надеждой замечаю, как с него исчезают тени, затравленность, страхи. Но судить пока слишком рано. Я укрываю ее одеялом до подбородка, как сделала бы мама, и она улыбается чуть-чуть ехидно.