Дождливым вечером в конце сентября возле их дома появился Джо со шляпой в руках, глазами, полуприкрытыми от проливного дождя, на лице его было обычное выражение непостижимого покоя. Кэролайн приветливо улыбнулась гостю, но все же невольно отодвинулась и сразу заметила, что взгляд Джо стал чуть жестче.

– У Мэгги подошло время. Она просит, чтобы вы пришли, – сказал Джо.

– Куда идти? Зачем? – не поняла Кэролайн.

– К ней. Чтобы помочь ребенку, – произнес Джо со своим гортанным выговором.

Он говорил бесстрастно, его лицо было непроницаемо, но что-то подсказало Кэролайн, что индеец не вполне одобряет эту просьбу жены. Она помедлила, сердце учащенно забилось. Придется войти в землянку. Как ни привыкла Кэролайн к присутствию Сороки в доме, но приземистое, наполовину врытое в землю жилище индейцев она до сих пор воспринимала как звериную нору.

– Понятно, – сказала она вполголоса, – понятно.

– Этим она выражает свое почтение, – торжественно сообщил Джо. – Такие дела – только для членов семьи.

После затянувшейся паузы Кэролайн, сопровождаемая пристальным взглядом Джо, вошла в дом, поспешно надела шляпу, схватила фартук, чувствуя, как поднимается в ней паника, будто пузырьки в закипающей воде. Она не умеет принимать роды, не знает, что делать и как помочь. Она совсем не уверена, что вообще хочет помогать.

Когда она вышла, Джо в первый и единственный раз продемонстрировал некоторые признаки нетерпения – ни до, ни после Кэролайн не видела подобного ни у кого из индейцев. Он перебирал поля шляпы и оглядывался на свой дом, где сейчас рожала жена. При виде этого Кэролайн мгновенно стало стыдно, и она поспешила выйти. Она шла, опустив глаза, стараясь не смотреть на окружающее их чудовищное, враждебное пространство. Со дня ее несостоявшегося путешествия на ферму Муров она испытывала смятение при мысли о необозримых просторах округа Вудворд, казавшихся ей теперь зловещими и безграничными. Безбрежная ширь невыносимо давила на нее, заполняя собой все мысли. Ей хотелось убежать, поскорее скрыться в доме, чтобы не распасться на атомы, слившись с этим грандиозным небесным сводом. Они шли по лужам, и подол у Кэролайн почти сразу промок насквозь, пропитавшись красноватой от почвы водой.

В землянку вели три ступеньки, сойдя по которым она попала в мягкую теплую мглу. Огонек керосиновой лампы героически сражался с обступавшей его темнотой. В помещении стоял сильный запах печного дыма, шкур животных и неизвестных Кэролайн трав. Кровь застучала у девушки в висках, когда все присутствующие посмотрели на нее – сама Сорока, Белое Облако и Энни, сестра Джо. Сам Джо остался снаружи, растворившись в дожде. Лицо Мэгги блестело от пота, испуганные глаза были широко открыты. Остальные женщины смотрели настороженно – не то чтобы неприветливо, но сдержанно.

– Джо… позвал меня. Он сказал, что ты… что ты… просила меня прийти? – запнувшись, выдавила Кэролайн.

Сорока кивнула и улыбнулась было, но тут тело ее содрогнулось, и она крепко стиснула зубы, от чего лицо ее стало свирепым.

– Скажите, что делать? Я ведь не знаю, что нужно, – испугалась Кэролайн.

Белое Облако, быстро сказав что-то на языке понка, протянула Кэролайн деревянный ковшик, наполненный дождевой водой, и чистое полотенце. Старуха сама окунула ткань в воду, затем приложила ладонь ко лбу и указала на Сороку. Понимающе кивнув, Кэролайн опустилась на колени рядом с роженицей и прохладной водой отерла ей лицо. Сейчас она опасалась только, как бы Сорока, оказавшись так близко, не выведала каким-то образом тайны ее измученного сердца.

В полутьме Белое Облако завела тихую, монотонную песню, которая успокаивала и умиротворяла. Кэролайн она убаюкала настолько, что она уже не представляла, сколько времени провела здесь – прошло ли несколько часов, или минут… или дней. Слова были неразборчивы и, по-видимому, просты. Кэролайн казалось, что песня напоминает протяжные завывания теплого ветра прерии, заунывные и одинокие. Каждый раз, как начинались схватки, Сорока выгибалась от боли, закатывала глаза и скрипела зубами. Она казалась дикой и свирепой, как кошка, но ни разу не вскрикнула. Схватки повторялись все чаще, снаружи сгущалась темнота. Белое Облако все пела, помешивая резко пахнущее питье, которое она по чайной ложечке давала пить Сороке. Потом Сорока издала низкий горловой звук, похожий на сдавленный рык, и ребенок, появившись на свет, сразу оказался на руках у стоявшей наготове Энни. Белое Облако оборвала песню пронзительным радостным кличем, сморщенное лицо расплылось в широкой улыбке, она засмеялась. Кэролайн тоже улыбнулась от облегчения, но, когда Энни поднесла извивающегося скулящего младенца его матери, сердце у нее защемило так, будто в него воткнулась острая заноза, да там и застряла. К глазам подступили слезы, и, чтобы скрыть их, она поскорее отвернулась. Там, в темном углу землянки, она увидела шпоры с кожаными ремнями. Кэролайн смотрела на них, и заноза проникала в сердце все глубже.

Прошло два месяца, малыш рос крепким и просто прелестным. Ему дали имя, означавшее на языке понка «старший сын, первенец», однако все, включая родителей, звали его Уильямом. Привязанный к спине Сороки, он разъезжал по ранчо, взирая на мир с выражением легкого изумления в круглых глазах. Там он и спал, мягким комочком, пуская слюни на подбородок, и не мешал Сороке, вернувшейся к выполнению своих обязанностей по дому. Она быстро оправилась после родов, и ребенок, казалось, совсем не обременял ее. Стужа, как и летний зной, никак не отражалась на настроении индианки. Она являлась в дом, замотанная в толстое, украшенное яркими узорами одеяло, с покрасневшими на морозе смуглыми щеками и блестящими, как агатовые бусины, глазами.

Хотя держать на руках Уильяма было мучительно больно, Кэролайн часто просила дать его ей. Она как будто прикасалась к ранке или ощупывала кровоподтек. Она качала ребенка на сгибе руки, баюкала. Мальчик был тихим, спокойным, не плакал при виде незнакомого лица. Иногда его взгляд казался вполне осмысленным, и тогда сердце Кэролайн таяло, а засевшая в нем заноза саднила меньше. Ребенок озадаченно хмурился, слыша ее голос, уморительно кривил рот и жмурился, когда его одолевал сон, или удивленно округлял глаза, рассматривая ее веер из павлиньих перьев. Зато с каждым разом становилось все больнее и мучительнее отдавать его счастливой матери. Только одно доставляло Кэролайн еще более невыносимые страдания: смотреть, как ее муж, вернувшись домой, самозабвенно возится с малышом. Загорелые руки Корина казались неправдоподобно громадными рядом с крохотным телом ребенка, он щекотал его, гримасничал и дурашливо ухмылялся, если в результате ему удавалось рассмешить Уильяма. Каждый раз, добившись своего, он победно смотрел на жену, приглашая ее разделить с ним восторг, но Кэролайн было слишком трудно радоваться, хоть она и чувствовала, что нужно улыбнуться. Смотреть, как Корин любит это дитя, дитя, рожденное не ею, было почти непосильно.

Уильяма не крестили, и Кэролайн удивлялась этому, хотя и понимала причину. Она заикнулась как-то об опасности, грозящей душе некрещеного ребенка, но Сорока лишь рассмеялась в ответ на ее робкие слова о том, что неплохо было бы мальчику все-таки пройти обряд, хуже ему от этого не будет.

– О нем заботятся наши предки, миссис Мэсси. Вам не о чем волноваться. – И она сверкнула белыми зубами.

Кэролайн стало неловко, и она поспешила закончить разговор. Вместо этого она предложила устроить торжественный обед в честь Уильяма, на что Сорока согласилась. Кэролайн разослала приглашения соседям, но Энджи Фоссет оказалась единственной, кто откликнулся на предложение поздравить индейского младенца с появлением на свет. Она приехала на своей рослой лошади с седельными вьюками, набитыми пеленками, ползунками и прочими детскими вещичками.

– Сама-то я решила остановиться на трех детях, так что все это мне теперь без надобности, – объявила она Сороке.