– Как ты можешь меня об этом спрашивать? – сдавленным голосом бормочет она.

– Как я могу? А почему я не должна спрашивать? – Взглянув на Бет, я вижу, что она вся дрожит, а глаза горят гневом.

Она отвечает не сразу:

– То, что Динни… то, что он здесь, не дает тебе права ворошить прошлое!

– При чем тут Динни? Какое отношение это имеет к нему? Я же задала простой вопрос!

– А ты не задавай! Прекрати донимать меня своими проклятыми вопросами, Эрика! – Бет вскакивает и выходит.

Я довольно долго сижу неподвижно, вспоминая тот день.

Мы рано проснулись, потому что ночь была невыносимо душной и жаркой. В ту ночь простыни, кажется, сами заворачивались вокруг ног, и от этого я без конца просыпалась, а волосы противными мышиными хвостами липли ко лбу и шее. Мы сами позавтракали, потом послушали радио в зимнем саду – там было прохладнее, так как окна выходили на север. Пол, выложенный плитками, на подоконниках орхидеи и папоротники. Мы качались в кресле Кэролайн, я помню слабый, едва уловимый запах его голубых парусиновых подушек. Кэролайн к тому времени уже не было в живых. Она умерла, когда мне было лет пять или шесть. Однажды, совсем еще малышкой, я бегала за этим креслом. Я не замечала ее, как вдруг она сделала выпад своей палкой и поймала меня.

– Лора! – скрипучим голосом позвала она мою маму. – Ступай-ка разыщи Корина. Скажи, мне нужно его видеть. Мне нужно его видеть!

Я понятия не имела, кто такой Корин. Но меня до смерти напугал и этот безвольно обмякший тряпичный узел в качалке, и та неожиданная сила, с которой меня зацепила клюка. Присев, я высвободилась и удрала.

Мы оделись в последнюю минуту, нехотя поплелись в церковь с Мередит и родителями, потом обедали на лужайке, в тени раскидистого дуба. Там был поставлен специальный маленький столик, только для нас троих. Сэндвичи с арахисовым маслом и огурцами, которые приготовила нам мама, потому что понимала: в такую жару мы будем капризничать и откажемся от горячего супа. Плетеный стул колол мне ноги под коленками. Какая-то птичка, сидя на дереве, капнула на стол. Генри соскреб это своим ножом и бросил в меня. Пытаясь увернуться, я так резко дернулась, что упала со стула, задела ножку стола и опрокинула наши с Бет стаканы с лимонадом. Генри так хохотал, что подавился хлебом и долго кашлял, из глаз у него текли слезы. Мы с Бет наблюдали за ним, чувствуя себя отмщенными. Мы не постучали его по спине. До конца дня он вел себя отвратительно. Чего мы только ни делали, чтобы оторваться от него. Из-за жары у него кружилась голова, и он озверел, точно бык, которому напекло голову. Под конец его поймали за тем, что он веревкой связывал лапы лабрадорам. Бедные псы только страдальчески пыхтели и кротко смотрели на него. Генри был наказан – отправлен в постель. Мередит никому не спустила бы издевательства над своими лабрадорами.

Но позже, ближе к вечеру, Генри снова вышел. Он нашел нас у пруда. Всех троих, конечно. Я резвилась в воде, изображая то выдру, то русалку, то дельфина. Генри стал дразнить меня, увидев мокрые трусы, с которых лила вода. Я всем расскажу, что ты описалась, Эрика! А потом что-то случилось, что-то… Бегу. Думаю о сливном отверстии на дне пруда и о том, что Генри, должно быть, затянуло в него. Наверное, именно поэтому я все просила снова и снова: Посмотрите в пруду. Мне кажется, он в пруду. Мы все были у пруда. Даже после того, как мне сказали, что там уже смотрели. Мама говорила мне это, полицейский говорил. Его искали в пруду и не нашли. Не нужно приглашать водолазов – вода такая прозрачная, что все и так видно. Мередит трясла меня за плечи, кричала: Где он, Эрика? У нее изо рта вылетел пузырек слюны и попал мне на щеку, теплый и мокрый. Мама, перестань! Отпусти ее! Нас с Бет кормили ужином на кухне, мама, бледная и озабоченная, ложкой выкладывала фасоль на тосты. Стемнело, вечер пах горячей травой, а воздух был таким чистым и прохладным, хоть ешь его. Но Бет отказалась есть. В тот вечер это случилось впервые. Впервые я увидела, как она решительно сжимает губы. Ничто не войдет в нее и ничто из нее не выйдет.

– Зачем столько чипсов? – спрашивает Бет, глядя на большую упаковку «Соли и перца», лежащую на столе среди остатков завтрака.

– А… это для Хани. Забыла вчера отвезти.

Эдди сидит на скамье, спиной к столу, он кидает теннисный мячик об стену и ловит. Мячик рваный, сплющенный, возможно, когда-то он был игрушкой лабрадоров. Эдди швыряет его с раздражающим отсутствием ритма.

– Эд, может, передохнешь? – умоляю я.

Он вздыхает, прицеливается, и мячик, описав плавную дугу, оказывается в мусорной корзинке.

– Отличный бросок, родной, – ласково говорит Бет.

Эдди закатывает глаза.

– Тебе скучно? – спрашивает она.

– Немножко. Да нет, вообще-то, нет, – быстро поправляется Эдди. Честность в нем борется с деликатностью.

– Может, отнесешь Хани эти чипсы? – предлагаю я, большим глотком допивая остатки чая.

– Я с Хани даже не встречался. Да и этого чувака видел только один раз, вчера. Хорош я буду, если вот так, ни с того ни с сего, притащусь к ним с мешком чипсов?

– Я с тобой схожу, – уверяю я, поднимаясь и разминая ноги. – А ты не хочешь пойти с нами, Бет? Их лагерь на том же месте, где был всегда.

Последнее я добавляю, не в силах преодолеть искушение. Просто не понимаю, как это ей не хочется пойти туда, взглянуть.

– Нет. Нет, спасибо. Я собираюсь… Я пойду в поселок. Куплю воскресную газету.

– Можно мне «Твикс»?

– Эдди, ты скоро сам превратишься в «Твикс»!

– Ну пожалуйста!

– Хватит уже, Эд. Нам пора идти. Надевай сапоги, дорогу наверняка развезло.

Мы идем к лагерю длинной дорогой, мимо пруда. Это долгое путешествие. День сегодня обычный, холодный и бурый, вчерашнего искрящегося инея как не бывало. Подойдя к берегу пруда, я задерживаюсь, вглядываюсь в глубину. Ничего не меняется. Я не нахожу ответа. Я все думаю: может, тогда я просто не заметила, не поняла, что произошло? Со мной ведь бывает, что я отвлекаюсь, думаю о своем, уношусь куда-то в мыслях. Такое иногда случается, когда со мной разговаривают другие. Мне неприятна мысль, что дело, возможно, в вытесненных воспоминаниях, что это психическая травма, амнезия. Душевная болезнь.

– Мне кажется, ты как будто одержима этим прудом, Рик, – мрачно говорит мне Эдди.

Я улыбаюсь:

– Нет, вовсе нет. А с чего ты это взял?

– Каждый раз, как мы сюда попадаем, у тебя делается выражение лица, прямо как у Полумны Лавгуд[14]. Ты так же смотришь куда-то в пустоту.

– Ладно, извини, если напугала, но я не лунатик, точно.

– Да я просто прикалываюсь, – восклицает мальчик, грубовато-дружески подталкивая меня плечом. – Но взгляд у тебя, правда, каждый раз такой. Скажешь, нет?

Он отступает на несколько шагов, нагибается за камешком и бросает его в воду. Поверхность пруда покрывается рябью. Я смотрю на воду и вдруг чувствую, что у меня подгибаются колени и екает сердце, как будто я на лестнице поставила ногу мимо ступеньки.

– Пойдем-ка отсюда, – командую я, резко отвернувшись.

– Здесь что-то случилось? – взволнованно спрашивает Эдди. Голос его звучит напряженно и почти испуганно.

– Почему ты так решил, Эд?

– Ну, просто… ты все время сюда возвращаешься. И у тебя делается такой взгляд, как у мамы, когда она грустит, – бормочет Эдди.

Я мысленно проклинаю себя.

– А маме, кажется… ей, по-моему, неприятно сюда приходить.

Как легко мы забываем, что дети подмечают решительно все.

– Да, здесь кое-что произошло, Эдди. Когда мы были маленькими, пропал наш двоюродный брат Генри. Ему было одиннадцать лет, как тебе сейчас. Никто так никогда и не узнал, что с ним стало, так что мы, конечно, всегда об этом помним.

– Ух! – Эдди ногой подбрасывает в воздух опавшие листья, еще и еще раз. – Да, это просто ужасно, – говорит он наконец.