– Тут, Степан Борисович, политические моменты учитывать требуется, – сказал он, устроившись поудобнее. – Предприятие у нас в городе одно – завод керамических изделий. Я сам с него начинал. Производим санфаянс, безделушки разные, очень много идеологической продукции лепим. А все благодаря кому, по чьим эскизам? Наш завод потому и в передовых, что по эскизам Миленького продукцию гонит. Разбирают все, как горячие пирожки, от унитазов до сервизов. Не говоря уже об идеологической продукции.

– И ее Миленький?.. – удивился Спиридонов.

– Нет, что вы, у нас особый отдел за этим строго смотрит. Идеология вся у нас на Болотове, тот свое дело туго знает. К тому же у Миленького на политику идиосинкразия… я правильно произношу?.. да… Мы, чтобы без скандалов, на эту тему с ним вообще никогда. Зато все остальное – пожалуйста.

– Вас послушать, так он просто Герой соцтруда!

– Степан Борисыч, родненький, зачем вот так грубо слова мои перевирать? Про Героя соцтруда я ничего не говорил. Хотя столько, сколько Миленький за месяц работы на нашем заводе сделал – целый творческий коллектив за пятилетку не успевал. У него тут, видите ли, болдинская осень случилась. Вот на этой болдинской осени по сей день работаем. Да было бы у нас таких Миленьких на каждом предприятии – Запад бы у нас в ногах валялся и умывался слезами зависти. Вам бы на него только глазком взглянуть – сами обрыдаетесь. Ну какой Миленький диссидент? Неудачник, опустившийся человек, сами сейчас увидите. Но! – и тут прошу занести мои слова в протокол, или что там у вас? – никуда мы его не отпустим. Такая корова, как говорится, нужна самому. На нем экономика держится! Вот, кстати, мы и приехали.

«Козел» лихо развернулся и встал как вкопанный. Спиридонов посмотрел в окно, изменился в лице и обернулся к председателю.

– Вы куда меня завезли?

Менты оказались не какие-нибудь звери лютые, а обычные люди. Протокол линейного милиционера они сразу порвали и выбросили в урну. Мол, всякие сочиняют, а голова болит у нас. Связываться с несовершеннолетней девицей – а Таське едва исполнилось семнадцать – ментам не хотелось. Это оформление в приемник-распределитель, опять писанина: где, когда, при каких обстоятельствах… Вместо этого дежурные по вокзалу накормили ее домашней снедью, напоили чаем, показали, где туалет, потому что от чая отчаянно хотелось в уборную. Хомяк был неправ – менты вовсе не страшные.

Лейтенант Забийворота, старший в наряде, пухленький мужчинка не то тридцати, не то пятидесяти лет с виду, мягко пожурил Таисию за безбилетный проезд, подарил старые подтяжки, бог знает каким образом оказавшиеся в ящике его стола (чтобы джинсы не сваливались), и отпустил на все четыре стороны.

– Чего? – не поняла Таська.

– Гуляй, говорю, свободна.

– Так я же…

– Мне что – оформлять тебя?

– Нет, не надо, спасибо.

Таська пулей вылетела из клетушки, которую занимало вокзальное отделение.

Мир действительно не без добрых людей, проводник Гусельников Таську не обманул. Она стояла на привокзальной площади, полной грудью вдыхая воздух свободы с растворенным в нем ароматом цветущей яблони, и радовалась, что Хомяк какое-то время может еще пожить спокойно.

Дверь за спиной громко хлопнула, и Таську окликнули:

– Эй, малахольная! Барахло-то свое оставила!

Таська вздрогнула и обернулась. Лейтенант Забийворота нес ее переметную суму.

– Ой, дура! – Таська звонко шлепнула себя ладошкой по лбу и повесила сумку на плечо. – Спасибо, дяденька.

– Не дяденька, а товарищ лейтенант.

– Спасибо, товарищ капитан! – рассмеялась девушка и откозыряла прямой ладонью.

– Эх, кто вас воспитывает, – покачал лейтенант головой. Он собрался уже вернуться в отделение, но вдруг что-то сообразил и задержался. – А дальше-то ты куда собираешься?

– Как куда? – удивилась Таська. – Я в Ленинград еду, в Мухинку поступать.

– Опять зайцем? Тебя ж опять снимут, только в следующий раз точно домой, к родакам отправят. И как они тебя такую отпустили?

– У меня Хомяк придерживается свободных взглядов на воспитание.

– Какой еще хомяк?

– Ну папа мой. Я его Хомяком зову. Он мне ничего не запрещает делать.

– Я заметил.

Забийворота снял фуражку, вынул из нее носовой платок, протер лысину и шею.

– Вот что, девка. Есть у меня к тебе деловое предложение…

Таська внимательно выслушала мента. Хомяк предупреждал – с незнакомыми мужчинами разговаривать как можно меньше, не принимать никаких подарков или предложений, держаться мест, где много народу и можно позвать на помощь. Но она уже столько раз нарушала этот родительский наказ, что теперь-то уж и смысла не было о нем вспоминать. Тем более что предложение оказалось заманчивым.

– Идет, – согласилась она.

– Все поняла?

– Да поняла же, поняла!

– Не заблудишься?

– Ваши инструкции исчерпывающи, товарищ лейтенант.

– Забудешь…

– Я ничего не забываю!

Лейтенант скептически посмотрел сначала на Таську, потом на ее сумку.

– Ну смотри, заблудишься – я тебя искать не буду.

Таисия чмокнула милиционера в щеку и убежала.

– От идиётка, – хмыкнул Забийворота, прикоснувшись к поцелую пальцами. Проводил взглядом Таську и вернулся на рабочее место.

А Таська бежала, напевая «Шизгару», и чувствовала, как начинает любить этот город, этих людей и этот мир. При этом она повторяла про себя все, что сказал лейтенант.

«Короче, слушай. Сейчас пойдешь по главной – проспект Ленина называется».

Таська посмотрела на табличку с надписью «Проспект Ленина», аккуратно прибитую к стене, кивнула и пошла дальше. Судя по солнцу, улица была ориентирована на восток.

Навстречу ей торопился народ. Кто-то шел сам по себе, кто-то в компании, кто-то волок за собой детей – очевидно, в детский сад. Люди переговаривались вполголоса, дети плакали или умильно лопотали, из некоторых окон доносились обрывки радиопередач, песен – отечественных и зарубежных, даже где-то зудела гаммы скрипка. Все эти звуки Таське очень нравились, потому что она была сама по себе, и никто не вентилировал ей мозги.

Время от времени мимо дребезжали оранжевые рейсовые автобусы, до отказа забитые людьми. В обратную сторону они ехали почти пустыми. Таська испытывала к тем двум-трем пассажирам, которые ехали в пустом салоне, что-то вроде зависти. Едут себе, ни с кем не толкаются, не скандалят. Хоть какое-то время могут побыть в одиночестве. Таська не понимала, почему люди боятся одиночества. Те редкие моменты, когда она оставалась одна, всегда были самыми счастливыми.

Мысли об одиночестве прервал голос лейтенанта в голове.

«Улица длинная, никуда не сворачивай. Пройдешь до самого памятника Ленину, обогнешь его справа».

Этот Ильич был совсем не такой, как в сквере у привокзальной площади. Привокзальный Ленин, сидящий на скамейке и читающий газету, по пропорциям казался едва ли крупнее среднего мужчины. Если бы не постамент и не олифа с алюминиевой пудрой, которой выкрасили вождя, можно было бы подумать, что в скверике впрямь сидит и читает мужик.

Монумент же, воздвигнутый на площади, выполнен был из гранитных блоков, швы просматривались, но они придавали памятнику какой-то внутренней силы. Этот Ленин был высотой с трехэтажный дом, пальто на нем развевалось, он куда-то торопился – не то на митинг, не то на заседание Совнаркома. Выражение лица у Ильича деловое – наверняка уже знает, как реорганизовать Рабкрин.

Таська, дурачась, обошла памятник строевым шагом, печатая шаг, вздернув руку в пионерском салюте, равняясь на строгое выражение лица вождя. Разумеется, как и велел Забийворота – справа.

«Там увидишь автобусную остановку, – напомнил лейтенант. – Сядешь в «восьмерку».

Повертев головой, Таська увидела остановочный пункт с непременной скамьей из выкрашенных зеленой краской брусков на бетонных кубах, красно-белые перила, отделяющие проезжую часть от платформы, и пару пенсионерок с рюкзаками, саженцами и сумками, в которых с одинаковой долей вероятности могли находиться как удобрения, так и дневной рацион.