«Вставай, уродец, встава-а-й!» – будильник, от которого мальчик вжимался в кровать, подавлял, злил, напоминал о собственной никчемности.

Что с ним происходило на сеансах гипноза, Алексей не помнил – профессор ничего не рассказывал.

Разговоры по телефону походили на беседу иностранцев. Профессор сыпал малопонятными словами, обсуждая феномены расщепления личности, кодирование методом условного рефлекса и маркирование на вербально-бессознательном уровне. Говорил о противопоставлении афферентному синтезу информационных сигналов, рецепторных раздражителей, программ-кодов и мысленных картин. Цепочка нелепых слов – и только.

Когда мама забирала его назад, Алексей по дороге в школу часто замечал рядом с домом профессора других женщин с детьми – значит, не он один.

Алексей взрослел; взрослели и «важные научные эксперименты», как с хитринкой в глазах говорил профессор. Он просил никому не рассказывать, покупал молчание Алексея.

Другого парня звали Миша. Но профессор давал подопытным новые имена, подражая коллегам-предшественникам. Словно покрывал себя лосьоном с запахом аутентичности. Миша-Стэнли был «учеником» – отвечал на вопросы, Алексей-Альберт был «учителем» – спрашивал и наказывал за неверный ответ. Когда Стэнли в первый раз ударило током, Алексей испытал толику жалости. Но постепенно им овладел азарт. Каждого последующего увеличения разряда он ждал, нетерпеливо поглядывая на кнопку. Трещавший электрошокер провоцировал судороги – пальцы на руках Стэнли крючились, на напряженной шее вздувались вены. Стэнли умолял остановиться, но Алексей не слушал. «Эксперимент должен продолжаться». Когда изо рта «ученика» потекла белая пенистая масса, а по комнате разошелся запах горелой кожи, Алексей впервые испытал истинное наслаждение, чистые эмоции, которые захотелось вкусить с новой силой. Чтобы прекратить эксперимент, понадобилось вмешательство профессора.

– В тот раз ты был выше всяких похвал, – голос старика, распугав призраки прошлого, вернул Алексея в автобус, в настоящее.

– Что… когда… – Алексей испуганно глянул на профессора, будто привязан был он, Цитатник.

– Тогда, в заброшенной деревне. Помнишь? Стэнфордский тюремный эксперимент.[28] – Старик ухмыльнулся. Он изменился, словно помолодел, стал прежним профессором. Те же искры в глазах, тот же твердый поставленный голос. Не хватало лишь халата. – Ты не просто вжился в роль «надзирателя», Альберт, ты стал им. Предоставь я тебе полную свободу, «заключенные» никогда бы не…

– Хватит, – с трудом сказал Алексей.

Он поднялся с колен, звенящая боль расползлась по всей голове, омыла череп. Алексей хотел, чтобы она поскорей ушла, перестала мучить. Он знал, как это сделать: закончить поскорей. Убить старика и уйти, укрыться.

Грудь профессора вздымалась и опускалась под поршнем тяжелого дыхания. Цитатник зашептал пересохшими губами:

– Умереть очень просто, но иногда раньше, чем умереть, приходится пережить большие неприятности…[29]

Цитатник переложил садовую пилу в другую руку достал нож и занес его для удара. Эксперимент начинается, профессор.

– Omnia orta cadunt.[30]

Произнесенная стариком фраза оглушила. Вибрирующий звон сдавил виски, Алексей инстинктивно зажал уши руками – не помогло. «Omnia orta cadunt», – принялись повторять голоса. Женские, мужские, голоса детей, голоса его жертв. Твердили наперебой фразу, которую Алексей, казалось, слышал раньше – в прошлой жизни. Зачем, зачем они ее повторяют?!

Алексей изо всех сил зажмурился и закричал. Голоса стали громче. Позади, будто прячась за всеми, говорил кто-то еще. Профессор… тот профессор – из его детства. «Убьешь себя, когда услышишь это, – убеждал профессор. – Убьешь себя, когда услышишь это». «Omnia orta cadunt», – повторяли голоса. «Убьешь себя, когда услышишь это». Старик улыбался.

«Omnia orta cadunt», – смиренно произнес вместе со своими жертвами Цитатник.

Лезвие было холодным и острым. Прежде чем звякнуть о пол, оно оставило на шее идеально ровную, красную трещину. Ноги сделались ватными, словно лишенными костей. Алексей бросил на профессора туманный взгляд и рухнул между сиденьями перевернутого автобуса.

Упал в безголосую ночь.

В фантомное спасение.

Дом. Наконец-то он дома.

А красно-белую песнь тайги можно считать сном.

Ему удалось освободиться от веревки – сиденье не было привинчено к полу, в этом катастрофа сыграла профессору на руку Он спасся – случайная встреча с прошлым закончилась жизнью. Эксперимент надо довести до конца, а риск всегда остается риском.

Милицейский «уазик» подобрал его на трассе – искали пропавший автобус. Объяснения, проверка по месту, долгие часы в следственном отделе… все это позади, в заснеженных сновидениях.

Маньяк мертв, сердце старика еще бьется.

Разувшись, профессор прошел в зал, к окну. Через приоткрытые жалюзи проникал мутный свет вечернего неба. В комнате пахло затхлостью и одиночеством. Хорошие запахи – квартира скучала по нему.

Широкий подоконник был заставлен невысокими горшками. В глиняных и пластиковых емкостях цвели фиалки, три крайние плошки пустовали, в двух одноразовых стаканчиках прорастали листья.

Профессор нашел взглядом больное растение – на самом деле пораженных фиалок было несколько, но одна страдала больше остальных – и взял глазурованный горшок. Листья и стебли покрывала белая с черными точками паутина налета.

– «Мысль трусит к цели, как бобик: то, как подобает псу, погрызет старую обглоданную кость, то погонится за перышком, то понюхает обсиканную фиалку». Это, мой дорогой ученик, из твоего любимого Ежи Леца. – Старик просунул свободную руку под листья, сжал в кулаке основания цветоножек и потянул вверх.

На линолеум посыпались комья земли. Профессор чертыхнулся и пошел на кухню, держа цветок над глиняным горшком.

Сорванная фиалка пахла упреком: густо, надрывно. Бледно-голубые цветки осудительно покачивались. В автобусе он сказал «Альберту», что ему жаль… Сожалел ли он в действительности?

Только о времени, которого оставалось все меньше. Выборка лишь недавно стала давать результаты. Альберт – четвертый. Четыре «положительных» результата из пяти отслеженных «фиалок».

До Альберта был Рон. Профессор нашел его случайно, по газетной статье о «Хабаровском душителе».

Он бросил цветок в мусорное ведро и вернулся в зал – к подоконнику, на который рядом с пустыми плошками поставил горшок с землей.

Четыре из пяти. Два «плюса», выправленных на «минусы», и два «минуса», превращенных в «плюсы». Это определенно успех, дающий право пускай робко, но утверждать, что длительное гипнотическое внушение на пару с экспериментами по подмене идеалов способно принести плоды в долгосрочной перспективе. Новые мысли, убеждения, взгляды и нравственные нормы можно внедрить очень глубоко, сделать остовом измененной личности. Светлой или темной – неважно. Человек с гипертрофированной отзывчивостью к чужим бедам или маниакально-депрессивный садист – зависит от исходного кодирования, от окраса постгипнотических приказов.

Код, помещенный в память подопытного, спустя десятилетия продолжал формировать требуемые реакции и поведение. Но главное заключалось в другом. Он – профессор – сумел изменить чужие судьбы, развернуть их на сто восемьдесят градусов, точно ветер послушный флигель. Он долго нашептывал Альберту и другим их будущее – и оно исполнилось.

Он обыграл внешнюю реальность. Создал условия для предельной концентрации потенциальных факторов, формирующих будущую личность. И если эти факторы порождают маньяка, значит, их можно отслеживать и нивелировать. Появление маньяка – контролируемо и обоснованно.

Скользнув взглядом по оставшимся цветам, профессор сел за стол и открыл ноутбук. Экран просыпался долго и мучительно, как и сам старик, с годами, с растущим отчаянием. Было время, когда он разуверился в том, что найдет хоть кого-то из своих «учеников», что сможет собрать результаты многолетних трудов, увидеть растения, поднявшиеся из семян прошлого.