И тетка, и племянник были страстными книгочеями и с упоением обсуждали любимые произведения, причем Анна Спиридоновна никогда не впадала в назидательность и не пыталась, пользуясь моментом, впихнуть в голову ребенку как можно больше здоровой морали. Нет, она просто искренне говорила о своих впечатлениях, и Макс отвечал тем же, потом они, бывало, придумывали дальнейшую судьбу любимых персонажей, пока тетя Аня готовила, а он болтался у нее под ногами.
Став постарше, Макс понял, что Анну Спиридоновну в их большой и как бы дружной семье слегка недолюбливают. Даже не то чтобы недолюбливают, а скорее, считают паршивой овцой.
Его, Макса, мама очень многие фразы начинала словами: «У нас в роду», и действительно, семья имела прочные и глубокие аристократические корни. Революция семнадцатого года нанесла жестокий удар тогдашним представителям рода, от которого они не только не оправились сами, но и передали эту посттравматическую растерянность своим потомкам. Все члены семьи жили как-то отдельно от жизни, воздвигнув некую полупроницаемую мембрану между собой и обществом. Даже специальности выбирали мертвые, чтобы можно было проводить время в тиши академических кабинетов. Все старшие родственники занимались кто классической филологией, кто искусством XVIII века, кто палеоботаникой и прочее в том же духе. Тетя Аня первая в семье выбрала живую специальность, потом вышла замуж за живого человека и в довершение своих грехов уехала в глухомань по распределению, вместо того чтобы остаться на какой-нибудь теоретической кафедре.
Со временем Макс сообразил, что мама приревновала его к тете Ане, ей не нравилось, что сын привязался к ней, и она отпускала его в гости все с меньшей охотой, при каждом удобном случае напоминая, что тетя Аня не понимает, в какой семье родилась и какое воспитание получила, и не выполняет обязательств, налагаемых на нее происхождением. Мол, она и в юности интересовалась не тем, чем надо, а пожив в глухой деревне, так и совсем огрубела. Макс слушал, кивал и не вступался, не говорил, как интересно ему было слушать рассказы тети Ани о приключениях в сибирской глубинке. И тогда, и сейчас Макс стыдился собственного малодушия, но огорчать маму было никак нельзя.
Так бывает: можно жить рядом и любить человека, но быть с ним словно с разных планет, а можно видеться два раза в год, но знать, что связь между вами крепкая и нерушимая.
Когда начались нелады с женой и она предложила пожить отдельно, Макс с благодарностью принял приглашение тети Ани. Не из соображений каких-то нафталиновых приличий и, естественно, не из денежной выгоды, уж снять квартиру было вполне ему по силам. Просто ему хотелось быть рядом с родным и надежным человеком: кроме того, он надеялся сам принести пользу Волчеткиным, которые недавно понесли тяжелую утрату. В таких случаях, как Макс знал, присутствие постороннего человека помогает, даже если он ничего утешительного не делает.
А теперь выяснилось, что у тети Ани есть Христина, о которой она не сочла нужным рассказать. Почему? Постеснялась, что обзавелась домработницей?
Тут Макс сообразил, что не должен был столкнуться с девушкой, поскольку планировал допоздна сидеть на кафедре, и тетя Аня об этом знала.
Кто ж мог предвидеть, что докторант, с которым Макс хотел обсудить диссертацию, в последний момент отменит встречу? Соблазнившись хорошей погодой, а может, по велению свыше, кто знает, Макс отправился домой, где и столкнулся с прекрасной незнакомкой.
«Тетя Аня просто не хотела нас знакомить! Чтобы мы не влюбились невзначай…» – От этой мысли в сердце разлилась приятная и немного тревожная теплота.
Беспокойство не проходило, и Макс решил принять душ. Раздевшись в ванной, он посмотрелся в зеркало. кажется, ничего не изменилось. Все то же некрасивое лицо, в котором, как ни поворачивай, нельзя найти ни одного приличного ракурса, костлявые плечи с узкими сухими мышцами. Грудь и впалый живот поросли густым тонким волосом, больше похожим на шерсть, и Макс это в себе очень не любил.
«Как она обо мне сегодня сказала? Худышка?» – подумал Макс и неожиданно громко расхохотался.
Руслан никогда особенно не любил засиживаться в своем кабинете, а теперь, когда занимать его осталось считаные дни, вообще старался там не появляться. С тяжелым чувством он толкнул дверь ординаторской. Каждый раз теперь, входя к коллегам, Волчеткин боялся, что о его смещении с должности стало им известно и на него сейчас обрушится шквал вопросов, показного сочувствия и тайного злорадства.
Нет, кажется, не сегодня. Людям, находившимся в ординаторской, было явно не до него. Мила писала истории бомжей, и, судя по мечтательному выражению лица, делала это совершенно автоматически, никак не участвуя мыслями в процессе. А потом страховая компания будет ловить всякие перлы, типа «состояние жесткое» или «рентгенография брюшной полости на уровне жизни», с нежностью подумал он, – наложат штрафы, и в голове ни у кого не щелкнет, что дневники эти сто лет никому не нужны. И что неплохо было бы создать такую систему медицинской документации, которая была бы удобна и полезна доктору, а не контролерам.
В другом углу на повышенных тонах спорили Спасский и пожилой профессор Колдунов. Руслан улыбнулся, он знал это свойство хороших докторов. Интеллигентнейшие и умнейшие люди, образованные, эрудированные, умеющие с блеском поддержать светскую беседу, они совершенно преображались, когда разговор переходил на профессиональные темы.
Обсуждая клинические случаи, доктора начинали изъясняться так, что заставили бы покраснеть сантехников из жэка, и словарный запас их стремительно скудел, сужаясь до узкоспециальных терминов и ненормативной лексики.
– Господа, ну что вы, – сказал Руслан негромко. – вы же гуманисты, врачи, а выражаетесь так, что слушать страшно.
– Действительно, – засмеялся миролюбивый Колдунов, – что за уровень дискуссии, сам ты лошадь! Фу!
– Так не изволите ли пересмотреть график, ваше сиятельство? – Спасский встал и потянулся к доске, на которой висел упомянутый документ.
– Изволю, изволю… Давай сюда. А ты, Русланчик, что? – Колдунов подмигнул и занес карандаш, чтобы поменять местами дежурства. Дело это было непростое – составить график таким образом, чтобы в бригаде каждый день был хоть один сильный хирург. – может, возьмешь хоть пару смен в месяц? А?
– Да надо бы, – протянул Руслан неопределенно.
– Давай, тебе самому легче будет! Когда тяжело на душе – это первое дело: загрузить себя работой до опупения. Так, чтобы не помнить, кто ты такой. Водка, конечно, тоже способствует, но не так.
– Не так.
– На октябрь у меня уже все сверстано, а в ноябре приходи, – продолжал Колдунов, делая какие-то исправления в графике и любуясь на свою работу. – кто у меня есть, Андрей да Мила, ну сам я, так сколько можно на нас выезжать? Эх…
– Даем дорогу молодым, а они не идут, – сказала Мила, шлепнув пачкой историй по столу. – весь этот детский сад сначала приходит, глаза горят, хирургия forever, а не успеешь их имена выучить, как смотришь, а они уже рассосались все по перспективным специальностям. Это мы думали только о том, чтобы работа была интересная и приносила моральное удовлетворение. Сейчас не так.
– Ой, Мила, перестань! Раньше все то же самое было, что сейчас. Просто ты горела энтузиазмом, и тебе казалось, что и все горят. Ты вообще уникум была, сломала мне шаблон, как говорится.
– Что я тебе сломала, Ян Александрович?
– Шаблон.
– Порвала, надо говорить.
– Ну или так. Короче, благодаря тебе я понял, что девушка может быть таким же хорошим хирургом, как и парень. Не знаю, Андрей Петрович, помнишь ли ты, как Мила пахала?
– А с тех пор что-то изменилось? – Спасский встал и заглянул Колдунову через плечо, чтобы удостовериться, что рекомендации его учтены.
– Ничего! Ровным счетом ничего! Но я даже не о том, как много она работала, а с какой скоростью профессионально росла. В молодости я считал, что женщина-хирург – это, как говорится, все равно что морская свинка. Не имеет отношения ни к морю, ни к свиньям.
