– Бедная девочка… – Тати улыбнулась. – Вы бы слышали, доктор, каким голосом она это проговорила! Мы занимались любовью. Так говорят в кино. Мы занимались любовью… И ведь она была готова стоять на своем до конца. Была готова перед всем светом свидетельствовать о том, что отдалась Илье, а потому он не виновен в убийстве Ольги. – Тати вздохнула. – Будь я сыщиком, который знает Ксюшу, я поняла бы, что она не просто выгораживает этого шалопая, – она что-то видела и именно поэтому готова хоть на позор, хоть на казнь, лишь бы не пострадал Илья. Она видела Илью, знает, где он был на самом деле, но не скажет ни за что… Занимались любовью… слава богу, я не сыщик… – Она покачала головой. – И как же она была хороша в те минуты, доктор! Как хороша!..

Потом она стала рассказывать о Лизе – суховатым деловым тоном.

Ничего интересного, сказала Тати. Сначала они покричали друг на дружку, потом поплакали, и Лиза призналась, что переспала с Ольгой. Это был ее первый опыт такого рода, и ей понравилось, что уж скрывать. И все-таки это было не всерьез, это было понарошку. Не понарошку был Илья. Они давно встречались. Лизе не хотелось, чтобы об этом судачили, и она попросила Илью снять квартиру или дом поблизости, например, в Нижних Домах. Тот попросил Бориса – Борис снял для них домик…

– Но зачем такие сложности? – удивился я. – Мы же не в восемнадцатом веке живем…

– В голове многих людей всегда найдется местечко и для восемнадцатого века, и для двенадцатого, – назидательным тоном проговорила Тати. – Лиза – сложный человек. Вы это знаете не хуже меня, доктор.

– У Ильи прекрасная квартира в Москве…

– Как бы там ни было, они встречались. Вчера после ужина Илья отправился на встречу с Лизой в Нижние Дома. Там они и были, когда произошло убийство. Если, конечно, оба не врут и не выгораживают друг друга. И, похоже, Лиза беременна…

Я развел руками.

– Тогда остался только Митя…

– Не остался. То есть остался, но это не он. Сейчас он у себя, пытается успокоить Нинон. – Тати вздохнула. – Нинон подозревала, что дело нечисто, и оказалась права. Этот дурак связался с какими-то негодяями, которые решили ограбить банк. Гангстеры! Остолопы! – Тати фыркнула. – Убили охранника и ограбили банк, идиоты. Помните, Сирота рассказывал об ограблении? В новостях по телевизору… помните? Оно самое. Митька твердит, что он не стрелял, что у него и оружия не было… вот черт! У него полная сумка денег… миллиона два или три… Нинон вошла к нему, а он деньги пересчитывает… Ну не дурак? Дурак… Сами понимаете, что с ней сейчас творится… – Помолчала. – Мы его уговорили сдаться. Явка с повинной – кажется, так это называется. Борис обещал найти приличного адвоката, но, конечно, это тюрьма… бедная Нинон…

Мы помолчали.

Наконец я собрался с духом и сказал:

– Тати, я понимаю, что все эти разговоры – никакое не расследование. Но тогда что это? Зачем? То есть – не отвечайте! Я спрошу по-другому… если не возражаете…

Она молча смотрела на меня.

– Я спрошу об Ольге. Молодая женщина случайно оказалась здесь, в этом доме. Появилась она тут не по своей воле – ее пригласили. Илья предложил остаться на какое-то время, и она осталась. Ей понравилось здесь, и она всем понравилась, какой бы смысл мы ни вкладывали в это слово. Она даже вам понравилась, хотя я и не знаю, какой смысл вы вкладываете в это слово. Я не хочу сказать, что все шло хорошо, что все было хорошо, нет… она, конечно, глупенькая дурочка, которая разинула рот на чужой пирог… даже не разинула, а так, помечтала немножко… ничего страшного – только мечты… но мечтать ведь тоже нужно умеючи, а она этого не умела… и вот ее убили… была жива, а теперь она мертва… и мы с вами знаем, что ее убил кто-то из своих… Это ужасно – подозревать своих. У меня ум за разум заходит, когда я думаю о Борисе или Илье, о Лизе или Нинон. В голове не укладывается и никогда не уложится! Этого просто не может быть! Это атомный взрыв, катастрофа, конец света – я не шучу: для меня это именно так. Сама эта мысль отравляет воздух, воду, этот коньяк, слова, взгляды и… и вообще все здесь, все – весь этот дом от фундамента до крыши, всю эту жизнь… это уже не жизнь, а судорога, Тати… – Я перевел дыхание. – Вы знаете или догадываетесь о том, кто убил эту женщину, но это для вас не главное, не важное… Господи, что же тогда? Я помню, как вы однажды сказали, что не хотели бы быть последней в роду, кто еще помнит, что чистота щита важнее, чем чистота скатертей… Но неужели… неужели вы хотите оставить все как есть? Оставить убийство без возмездия, убийцу – без наказания? Эта Ольга – она живой человек, человек, и я ни за что не поверю, что вам это безразлично, что ради спасения доброго имени семьи… что семья сомкнет ряды…

Я запнулся.

Тати молчала.

– Чего вы хотите, Тати? Если это была не попытка докопаться до правды, то что же тогда это было? Чего вы хотите на самом деле? Вы хотите, чтобы убийца сам… чтобы угрызения совести… я же знаю вас сто лет, Тати, и я… я ничего не понимаю…

– Прощание, – сказала Тати. – Это было прощание, доктор.

Я опешил.

Она встала, прошлась по кабинету, остановилась перед фотографиями на стене и заговорила о Косте, Константине Тарханове. Однажды он размечтался о романе, в основе которого лежала бы история дома. «Разумеется, это была бы история людей, живущих в этом доме, – говорил он, – но дом должен быть таким же персонажем, как люди, а может быть, и главным действующим лицом…» Он говорил о том, что строительство дома мало чем отличается от строительства книги, разве что писатель строит здание, в котором сразу же поселяются люди. И они, эти люди, тоже участвуют в строительстве: носят кирпичи и воруют кирпичи, вставляют стекла и бьют стекла, влюбляются, ссорятся, расставляют шкафы и прячут в них скелеты, пьют водку и развешивают по стенам ружья, которые когда-нибудь да выстрелят. Писатель надеется, что читателю будет интересно зайти в этот дом, пожить там, поближе познакомиться с обитателями, может быть, даже полюбить их, всех этих романтиков и скептиков, дураков и умных, худых и толстых, живых и мертвых. Тарханов говорил о том, что глупо было бы надеяться, что книга изменит человека или мир. Мир меняют герои и праведники, а писатель – не герой и уж точно не праведник. Кажется, Альбер Камю однажды сказал, что настоящий художник по природе своей не может служить тем, кто делает историю, он служит тем, кто эту историю претерпевает. На Руси никогда особенно не почитали героев, хотя и отдавали им должное. На Руси всегда почитали праведников, которые поддерживают огонь в очаге, пока вокруг бушуют войны, революции и мятежи. А когда войны и мятежи заканчиваются и уцелевшие люди возвращаются домой, их ждет огонь в очаге, похлебка на столе, чистая рубашка, любимая книга, то есть та самая нормальная жизнь, у которой не бывает ни начала, ни конца, а только – продолжение. Собственно, ради этого и строятся дома. Да и книги пишутся – только ради этого, ради продолжения…

– Помните ли, доктор, как вы с Борисом, Николашей и Лериком спорили о русской идее? – Тати подошла ко мне и села напротив. – Я помню, как все это формулировал Борис: для русских Афины всегда были выше Рима, образ жизни – важнее цивилизации, а храм – дороже дома; познанию Бога русские предпочитают безусловную веру в Него, знанию – любовь, и творческий хаос для них – естественная среда обитания. В мире, захваченном злом, они принимают Рождество как неизбежный факт, а все свои упования возлагают на чудо Воскресения, на Пасху. Для них общение с Богом важнее общения друг с другом, и обществом они становятся в храме, а не в театре, не в цирке, не на городской площади… мои вы умнички… – Устало улыбнулась. – Русские орлы над Царьградом, Босфор и Дарданеллы, славянское единство, положительно прекрасный человек, либерте-эгалите-фратерните, коммунизм, всеобщее счастье, братство народов, кровь или любовь… – Покачала головой. – Да нет же, нет! Дом – вот и вся русская идея. Дом. Мы же бездомны, милый доктор. Земля у нас есть, а дома – нету. Так уж сложилось: мы – бездомны. И русский несчастный крестьянин, который сегодня строит дом, а завтра его с семьей продают, и плевать ему на этот дом из жалких дровишек, и русский дворянин, которому сегодня дали дом, а завтра отняли… или пожар… или враг налетит войной, все пожжет, всех побьет, а кого не побьет, тех уведет в рабство… или своя же власть ради улучшения человечества загонит кого на Колыму, кого на Бутовский полигон, кого на великие стройки, кого на Канатчикову дачу… казарма, больница да тюрьма – вот и весь наш дом, доктор… все эти кривые избушки, все эти тесные бетонные клетушки – это ж не дом… а тогда откуда на этой земле взяться хозяевам? Русское человечество живет, будто заброшенное в чужом краю… сегодня мы русские – только в церкви или на войне, а хочется – чтобы еще и в доме… чтобы в доме были очаг и алтарь, не по отдельности, а вместе, потому что без очага алтарь – камень в пустыне, а очаг без алтаря – тепло без света… чтобы здесь жила любовь… да, любовь, иногда мучительная, часто несправедливая, но всегда настоящая… – Она помолчала. – Я хочу, чтобы и через сто лет в этом доме мои мальчики валяли дурака и спорили о русской идее, чтобы и через сто лет в этом доме мои девочки влюблялись и рожали детей, чтобы по лужайке носились мои псы, чтобы мои часы исправно били и моя седьмая ступенька на лестнице невыносимо скрипела… и через сто лет, и через триста, и через пятьсот… а остальное – приложится, доктор, остальное – будет, родится, вырастет и будет…