Остаток дня провели в обители Сергия Радонежского и следующим же утром отправились обратно в Москву, коротая дорогу в разговорах ни о чем. День, другой, третий. Уже на подъезде к Москве зашла беседа про селитру.

– А ждать-то сколько, чтобы ямчуга твоя созрела? – кутаясь в тулуп, поинтересовался Милован. – Или и должно так: с ямы – кукиш? – продолжал рассуждать тот. – Ям сколько надобно? И ладно – зима, а летом как? Смердеть ведь все будет!

– А кто его знает? – Булыцкий лишь пожал плечами. – Мож, пять годов. Или все десять… Мне, вон, и самому неведомо, сколь еще ям надобно, чтобы все как должно делать научиться. Вот, сразумеем, а там уже и видно будет.

– А в грядущем твоем как?

– В грядущем… – переспросил трудовик. – Там все иначе совсем: и селитрой той больше землю удобрять будут. А порох совсем по-иному делать: без ям. А вот как, неведомо мне, – трудовик пожал плечами, мысленно сетуя, что в свое время невнимательно читал «Таинственный остров», в котором Жюль Верн скрупулезно описал технологию создания нитроглицерина и на его основе – порох.

– Ямчугой?! Землю?! Во сказанул! Это кто же такое удумать-то сподобился?!

– Ты, Милован, помнишь, у Калины еще сам дома в небо упирающиеся видел ведь, так?

– Ну, видывал, – согласился бывший лихой.

– А тогда чему удивляешься, что все, не как сейчас? И бабы, вон, в чем мать родила ходят, и дороги – не чета нынешним…

– И срам сплошной! – перебив товарища, бородач поспешил сплюнуть.

– То сейчас – срам.

– Что грех есть, тому и через века грехом быть, – убежденно отвечал Милован. – Бог, он вопрошать не будет, а разом – в Геенну Огненную на веки вечные!

– Ну, нехай по-твоему будет, – не желая ввязываться в ненужный спор, отмахнулся Николай Сергеевич.

– То-то и оно, – довольно ухмыльнулся его оппонент.

Дальше ехали молча. Тема исчерпана, а вопросы ради вопросов задавать не хотелось; взрослые как-никак люди. Потому, замолчав, в собственные думки погрузились.

– Крики вроде, – вывел их из задумчивости рыжебородый детина, отправленный с небольшой дружиной в охрану экспедиции, как в шутку называл их поездку Николай Сергеевич.

– Чего? – встрепенулся Милован. – Что за крики?

– Кажись, лиходействует кто, – прислушавшись, сплюнул рыжий.

– А и верно, – встав в полный рост и прислушавшись, кивнул Милован. – Ох, кого-то отвадим, – снимая лук, грозно проворчал он.

– Не велено, – прогудел рыжий. – Князь говаривал, что головой отвечаем за чужеродца; и ты, и я.

– Никола здесь ждать будет! Не пойдет он с нами.

– А как западня на Николу твоего? Кому голова с плеч?!

– Какая западня?

– Мне знать почем?! Вон, Дмитрий Иванович зря, что ли, в охрану дружину отправил?! Велено охоронять, так и охороняю, да вопросов не задаю!

– Твоя правда, – чуть поколебавшись, отвечал бывший лихой. – Поехали дальше.

– Э! Стой! – всполошился пенсионер. – Как поехали? Поворачивай! Поворачивай, кому говорят!

– Не твоя забота, Никола! – попытался угомонить его товарищ. – Поехали!

– А ну стоять! – взвыл пенсионер. – Там, – ткнул он пальцем в сторону, откуда доносился шум, – души православные губятся, а он: «Поехали!»

– Не замай, – набычился в ответ бывший лихой. – За грехи, знать.

– Князем не велено, – добавил рыжий. – За ослушание сам знаешь, что.

– За жизни трясетесь?! – взбеленился в ответ Булыцкий. – Перед князем предстать боязно?! Так, значит, шкуры сохранив, душами расплатитесь, да?! Или перед Господом боязни нет? На Суде Страшном с пятном на душе предстать, а?!

– Ты имя его всуе не поминай, – бывший лихой попытался осадить товарища, но тщетно. Тот, вмиг набрав обороты, уже не на шутку разбушевался.

– Медь пустозвенящая! – выпалил тот в ответ. – Поклоны бьете, да вера та – от лукавого! Авраам по наказу Божьему сына в жертву принести собирался! Сын Божий, да те, кто за ним шел, смерти мученические приняли во имя спасения душ чистых, а вы! Гнева княжьего убоялись, да как Ионы во чреве рыбы, попрятались!!! Трусы! – Соскочив с саней, Булыцкий решительно двинулся на крики.

– Да стой ты, леший! – первым пришел в себя Милован. – Стой, черт! А, шельма, и пес с тобой! – Решительно скинув лук, тот бросился вслед за товарищем. – Чего пялитесь, тетехи?! – развернувшись, прикрикнул он на топчущихся в неуверенности дружинников. – Айда на помощь!

– За мной, православные! – тяжко бросил рыжий, вынимая меч, благо источник шума совсем рядом был. Буквально за располагавшимся в двух сотнях шагов прилеском.

Расстояние преодолели одним махом, выстроившись в длинную цепочку. Со всего ходу врубившись в заросли, задыхаясь, вылетели к месту происшествия.

– Вот шельмы, – на секунду остановившись, оценивая обстановку, зло сплюнул Милован.

Несколько десятков орущих мужиков штурмовали добротный сруб. Воинственно размахивая кто ножами, топорами, а кто и просто дубинками, они уже повалили хлипкий забор, отгораживавший строение от остального мира, и теперь, с матерками и криками выламывали двери дома.

– Никита, шельма! А ну, выходи!!!

– Дом попалим!

– Выходи, кому сказано!

– Пшеницу втридорога решил! У, мы тебя!

Разошедшись, мужики, похоже, настроены были серьезно. Уже и взвился дым – подпалили один из углов жилища. Дверь с треском вылетела прочь, и из дома, пытаясь спастись, с криками и визгами вылетели одуревшие от страха женщины и, как были – босые и простоволосые, кинулись в разные стороны. Кое-кто из собравшихся мужиков бросил свое занятие и, рассыпаясь в похабных шуточках, ринулись догонять баб. Остальные же, не обращая ровно никакого внимания на беглянок, продолжили штурм.

– А ну, охолони! Ноги пообрубаю! – Вылетев из прилеска, дружинники, разделившись, ринулись кто куда: человек десять – на одуревших от азарта насильников, остальные – усмирять разбушевавшихся смердов.

Погнавшиеся за бабами первые сообразили, что влипли. Догнав было беглянок и повалив их в снег, мужики, приведенные в чувства мощными пинками подоспевших дружинников, теперь сами, отхаркиваясь кровью, валялись на снегу и слезно молили о пощаде. Пара самых резвых попытались утечь, однако тем еще больше раззадорили ратный люд, которые, рассвирепев, уже не разбираясь, одним махом посшибали тем головы.

А рассвирепевшая толпа продолжала штурмовать дом. Не обращая внимания на разбегающихся домашних и челядь, мужики выволакивали на улицу отчаянно голосящего хозяина, умоляющего разбушевавшихся о пощаде.

– Кончай разбой! – На пути толпы возникли два десятка ратных дел мастеров с мечами наголо. И как бы ни были разъярены смерды, но и они, остановившись, принялись отчаянно креститься, не отпуская все же изрядно побитого Никиту. – Зачинщик кто? – тяжелым взглядом обводя притихших мужиков, спросил рыжий. Толпа пришла в движение и, чуть погудев, вышвырнула к ногам дружинника того самого горемыку. – Как такое возможно? – наступив тому на руку и не давая подняться на ноги, поинтересовался здоровяк.

– Шельма, пшеницу втридорога уторговывает!

– Поперву за бесценок брал, а теперь со свету сживает!

– Жрать нечего, а он – в грех!

– Брехня! – отчаянно взвизгнул Никита, снизу вверх глядя на детину. – Почто беру, по то и отдаю!

– Наказ Дмитрия Ивановича: сколько есть, пшеницу токмо княжьим людям продать. Утаил значит? – насупившись, отвечал тот.

– Христом Богом молю, – сообразив, что попался, заверещал торгаш.

– Провиантом, кроме как монастырям или людям княжьим, торговать запрет был; скажешь, не ведал?! – подняв меч, грозно прикрикнул муж.

– Прости, бес попутал! – взвизгнул тот, отчаянно прикрываясь свободной рукой.

– По дереву мастеровой кто? – не обращая внимания на ревущего Никиту, поинтересовался рыжий. Из толпы неуверенно вышел щуплый мужичонка преклонного возраста.

– Шельма он, – уткнувшись в землю, отвечал тот. – Алчности грех на душу взял, да Бог прощать велел. И так страху натерпелся небось. Ты бы отпустил.