Он выдвинул ящик письменного стола и извлек из него золотые часы с цепочкой. Потом Медведев протянул их мне со словами:

– Вот. Были обнаружены при покойном.

Я осторожно, будто бесценную реликвию, принял часы из его рук и переложил себе на ладонь.

А вы их откройте, – велел мне Лаврентий Филиппович. – Ничего с ними не станется, не рассыплются, – самодовольно добавил он. Я послушался и приподнял крышечку со щелчком. На ее внутренней стороне значились имя и фамилия Строганова. Под ними были нацарапаны какие-то буквы и несколько цифр.

– М, А и Л, – прочитал я полушепотом. Напротив М стояло число двести пятьдесят, напротив А – семьсот, напротив Л красовалась сотня, а в скобочках была обозначена прописная «а». Рядышком была нарисована виселица со стрелочкой по направлению к букве Г, возле которой стояла цифра пять.

– И что вы об этом думаете? – обратился я к надзирателю.

– Думаю, – произнес он задумчиво, – что история запутанная.

– В логике вам, Лаврентий Филиппович не откажешь, – заметил я с невольным сарказмом в голосе. Однако Медведев на мой тон не прореагировал, по всей видимости, привык.

– Вот только, часики я у вас, Яков Андреевич, вынужден попросить обратно, – заметил он и добавил, словно извиняясь:

– Как-никак, а вещественное доказательство!

Я с трудом удержался от того, чтобы не спросить его, что именно эта вещь доказывает, но смолчал и послушно переписал все буквы и цифры к себе в записную книжку.

– Ну, вот и славненько, – приговаривал Медведев, похлопывая меня по плечу.

И чего только ради дела не вытерпишь!

– Ранее вы упоминали о каком-то свидетеле, – напомнил я надзирателю.

– Конечно, упоминал, – согласился Медведев. – У меня и данные его где-то здесь записаны, – добавил он и принялся перекладывать на столе с места на место стопки исписанной бумаги. Наконец он извлек на свет Божий то, что искал, и продиктовал мне под запись:

– Платон Модестович Слепцов, проживает на улице Московской, квартиру снимает у какой-то вдовы, в доме под номером шесть.

– И что же этот Платон Модестович из себя представляет? – осведомился я.

– Сами увидите, – усмехнулся Лаврентий Филиппович.

Я же настаивать не стал, распростился с квартальным надзирателем и поспешил по указанному адресу.

Трясясь в экипаже, я от нечего делать рассматривал людей через каретное окошко. Народу высыпало на улицы – тьма! Однако я так и не заметил никого из знакомых, и меня это почему-то разочаровало. Видимо погода настраивала на общительный лад, а я предчувствовал, что в скором времени вынужден буду погрузиться с головою в работу.

Экипаж остановился у железной витой ограды, я вышел из кареты и отправился прямиком к небольшому домику из белого кирпича, окруженному палисадником. Не успел я дернуть ручку звонка, как дверь мне открыла пожилая голубоглазая женщина в короткополом темно-коричневом шугайчике и длинной креповой юбке. Как я и предполагал, она и оказалась той самой вдовой, о которой говорил надзиратель.

– Чем обязана? – осведомилась женщина.

– У вас ли снимает комнату господин Слепцов?

– Ну, – насторожилась она. Мне показалось, что хозяйка не расположена к длительному общению.

– Так я к нему с визитом, – сообщил я ей, как можно любезнее.

Она пропустила меня в просторную переднюю, где горела огромная сальная свеча, и сказала, что уведомит обо мне Платона Модестовича.

– Как вас представить? – поинтересовалась она.

Я отрекомендовался:

– Отставной поручик Преображенского полка Яков Андреевич Кольцов.

Женщина скрылась за дверью, оставив меня в одиночестве, продлившимся несколько минут. Как я и думал, мое имя произвело на Слепцова благоприятное впечатление, и он, по словам хозяйки, согласился меня принять.

Платону Модестовичу на вид было далеко за пятьдесят. Я разглядел, что его дряблую шею украшал орден Станислава третьей степени, из чего было несложно заключить, что Слепцов долгое время прослужил на пользу отечеству в чине титулярного советника. Обстановка в его комнате была очень скромной, я бы сказал, даже бедной, потому я пришел к выводу, что материальное положение Платона Модестовича отнюдь не блестящее.

– Чем могу служить? – вежливо осведомился он, с интересом наблюдая за мной. Его мутные глазки оживленно забегали под мохнатыми седыми бровями. – Присаживайтесь, пожалуйста, – засуетился Слепцов и сам пододвинул мне обшарпанный деревянный стул с высокой спинкой.

Я устроился поудобнее и приступил к расспросам.

– Вы лично заинтересованы в этом деле? – удивился он. – Меня уже допрашивал некто Медведев, – добавил титулярный советник и уточнил, скорчив гримасу:

– Пренеприятнейшая личность.

– Погибший был моим другом, – ответил я.

Истине это почти не соответствовало, знакомство наше было почти что шапочным, зато выглядело более или менее правдоподобно. Зачем еще мне могло понадобиться вмешиваться в дела полиции?

– Так, так, так, – затараторил Слепцов. – И что же вы желаете знать?

– Расскажите мне обо всем как можно подробнее, – попросил я его.

– С чего же начать? – Платон Модестович засомневался, обхватил двумя пальцами подбородок и зашагал по комнате.

– С самого начала, – посоветовал я.

– Ну что же, попробую, – послушно согласился титулярный советник. – Возвращался я поздно вечером от дочери, она у меня далековато живет, на Аптекарском острове. Ее супруг там домик прикупил с мезонином. Так вот, я к ним обычно раз в неделю наведываюсь, чайком побаловаться, поболтать о том, о сем. У дочки моей, у Машеньки, печеньице всегда найдется домашнее, а зять мой человек сведущий, – Слепцов перевел дух и снова заговорил: – В вопросах политики.

Я с интересом внимал ему и не перебивал, вопреки своему страстному желанию направить наш разговор в совершенно иное русло. Мне не раз приходилось сталкиваться с тем, что чело – век, прерванный на полуслове, порой замыкается в себе. Поэ – тому я сдержал свой порыв и позволил Слепцову поведать мне все, что ему известно о замужней жизни Марии Платоновны.

– Так, о чем это я? – вдруг прервался Платон Модестович. – Ах, да, – он легонько хлопнул себя по лбу. – Темно уже было, я и не видел почти ничего. Но мне показалось, что человека в воду столкнули. Может, и померещилось? Не уверен я, – мой собеседник развел руками.

– А почему вам так показалось? – осведомился я.

Слепцов задумался, снова сорвался с места и зашагал по комнате. Наконец, он собрался с духом, чтобы ответить.

– Я увидел, как человек упал с моста, а потом услышал шаги, которые быстро удалялись прочь от рокового места. Хотя, – Платон Модестович все-таки остановился, – утверждать не берусь, – он вытер пот со лба батистовым платком с вензелями. – Возможно, несчастный юноша и покончил с собой, – Слепцов перекрестился. – Вам, вероятно, известно, что Петровские воинские артикулы относят самоубийство в разряд преступлений против жизни. Согласно закону, самоубийцу – неудачника, избежавшего смерти, приговаривали к смертной казни как посягнувшего на Божью волю и государственный интерес.

– Известно, – ответил я, изумленный его осведомленностью в этом вопросе.

– Ужасно, – воскликнул Платон Модестович. – Лично я этому бедняге сочувствую.

Я поблагодарил господина Слепцова и собрался было уже откланяться, но титулярный советник еще около получаса продолжал обсуждать несовершенства законодательства в прошлом и настоящем, а затем перешел к вопросу о даровании конституции Царству Польскому, так что мне удалось его покинуть только с преогромным трудом.

Извозчик меня уже заждался и явно обрадовался, увидев, что я по-прежнему жив и невредим. Он, кажется, вообразил себе обо мне уже Бог знает что. Усаживаясь в экипаж, я приказал вознице отправляться по направлению к церкви Вознесения Господня.

Мать Строганова, Инну Ильиничну, мне довелось застать в слезах и глубоком трауре. Ее под руку поддерживал муж, Александр Савельевич, глаза у него также были заплаканы. Весь дом погрузился в уныние, в чем не было совершенно ничего удивительного. Ведь эта чета потеряла единственного сына!