Охочусь я у прилавка мясника, а мои представления о том, как применять инструменты, сводятся к звонку плотнику, но меня почему-то утешает, что происхожу я от вполне рукастых ребят – хоть у них и были выпирающие лбы и зубы, какими можно перегрызть палку. Но куда важнее другое: новые достижения ума помогли Человеку прямоходящему распространиться из Африки по Европе и Азии и выживать как виду более миллиона лет.
* * *
Развитие наших умственных способностей позволило нам создавать сложные орудия охоты и забоя дичи, но они же породили и другую острую потребность, ибо гонять по саванне и валить какое-нибудь крупное и прыткое животное сподручнее всего коллективом охотников. Так, задолго до того, как мы, люди, взялись собирать звездные баскетбольные и футбольные команды, возникла у нашего рода нужда развить общественные навыки и умение планировать, чтобы собираться вместе и объединенными усилиями добывать антилоп и газелей. Новый образ жизни Человека прямоходящего, таким образом, обеспечил лучшие возможности выживания тем, кто ловчее всех умел договариваться и строить планы. И здесь тоже мы убедимся, что истоки современного человека – в африканской саванне.
Ближе к концу владычества Человека прямоходящего, то есть примерно полмиллиона лет назад, Homo erectus развился в новую разновидность – Homo sapiens, с еще большей интеллектуальной мощью. Эти первые, или «архаические», Homo sapiens все еще не были теми, кого мы опознали бы как современных людей: тела у них были крепче, а черепа – крупнее и толще, однако мозг пока меньше, чем сейчас у нас. Анатомически современные люди классифицируются как подвид Homo sapiens, который, похоже, возник не раньше 200 000 до н. э.
Мы чуть не вымерли: недавние поразительные результаты анализа ДНК, произведенного генетическими антропологами, показывают, что приблизительно 140 000 лет назад случилась некая катастрофа – быть может, связанная с изменением климата, – и поголовье людей, в те поры обитавших целиком в Африке, из-за нее почти сошло на нет. В тот период все население нашего подвида резко сократилось до каких-то нескольких сотен – мы сделались, как это ныне именуется, «видом на грани вымирания», подобно горным гориллам или синему киту. Исаак Ньютон, Альберт Эйнштейн и все, о ком вы когда-либо слышали, а также миллиарды других людей, живущих ныне в мире, – все происходят от тех жалких выживших нескольких сотен[23].
Та смертельная опасность, в которой мы оказались, была, возможно, знаком того, что новый подвид с мозгом крупнее, чем у предшественников, все еще недостаточно умен, чтобы выдержать гонку. Но следом мы пережили еще одно преображение, и как раз оно дало нам потрясающие новые умственные способности. Судя по всему, это случилось не из-за изменений нашей физической анатомии и даже не благодаря переменам в анатомии мозга, а потому что преобразилась сама работа мозга. Как бы то ни было, именно эта метаморфоза позволила нашему виду плодить ученых, художников, теологов и, вообще говоря, людей, мыслящих, как мы.
Антропологи описывают это последнее преображение ума как развитие «современного человеческого поведения». Под «современным поведением» они понимают не хождение по магазинам или питие опьяняющих напитков на спортивных состязаниях: они имеют в виду способность к сложному символьному мышлению – разновидности умственной деятельности, которая в конце концов породила нашу нынешнюю культуру. В отношении того, когда именно это случилось, существуют некоторые противоречия, но в целом принято считать, что этот переход произошел примерно за сорок тысяч лет до новой эры[24].
Ныне все мы – подвид Homo sapiens sapiens, Человек разумный разумный. (Такое именование достается тем, кто сам его себе выбирает.) Но перемены, приведшие к мозгам такого размера, как у нас, обходятся нам недешево. С точки зрения энергопотребления мозг современного человека – второй после сердца самый затратный орган в теле[25].
Вместо того, чтобы наделять нас столь энергоемкими мозгами, природа могла бы одарить нас мускулатурой помощнее – мышцы потребляют в десять раз меньше калорий на единицу своей массы. Но природа решила не делать наш вид самым физически приспособленным[26]. Мы, люди, не очень-то сильны – да и не самые проворные. Наши ближайшие родственники, шимпанзе и бонобо, отвоевали себе экологическую нишу благодаря способности тащить предметы с силой, превышающей тысячу двести фунтов, а также зубам до того острым и стойким, что ими можно грызть самые крепкие орехи. У меня же, напротив, даже с попкорном бывают трудности.
Не мышечной массой, а могучим черепом силен человек, и потому люди – неэффективные потребители пищевой энергии: наши мозги, составляющие всего 2 % массы тела, используют примерно 20 % потребляемых нами калорий. И, тогда как другие животные выживают в суровых условиях джунглей или саванны, мы, похоже, лучше приспособлены сидеть по кафе и пить мокко. Но сидение это не стоит недооценивать. Ибо когда сидим, мы думаем – и задаемся вопросами.
В 1918 году немецкий психолог Вольфганг Кёлер опубликовал книгу под названием «Исследование интеллекта человекоподобных обезьян»[27], которой суждено было стать классикой. Кёлер описывал эксперименты, поставленные им над шимпанзе во время его директорства в отделении Прусской академии наук на Тенерифе, на Канарских островах. Кёлер стремился понять, как шимпанзе решают поставленные перед ними задачи – к примеру, как добыть пищу, размещенную за пределами досягаемости, – и его эксперименты показывают, сколько общих умственных талантов у нас с другими приматами[28]. Но в противопоставление поведения шимпанзе нашему эта книга рассказывает о многих наших дарованиях, компенсирующих нашу же физическую немощь.
Один из экспериментов Кёлера особенно показателен. Он закрепил банан на потолке и отметил: шимпанзе могли сообразить, как поставить ящики один на другой, чтобы вскарабкаться повыше и добыть лакомство, но, похоже, не представляли, какие силы в этом процессе задействованы. К примеру, они пытались ставить ящик на ребро или, если на дно клетки помещали камни, и ящики от этого переворачивались, шимпанзе не догадывались эти камни убрать.
В усложненной версии эксперимента шимпанзе и человеческих детей от трех до пяти лет отроду учили складывать в стопку Г-образные блоки и награждали за успехи. Затем исходные блоки втихаря заменили на утяжеленные – сложенные из них стопки рушились. Шимпанзе, применяя метод проб и ошибок, в тщетной попытке заслужить награду некоторое время продолжали с ними возиться, но не уделили внимания изучению новых неустойчивых блоков. Человеческие дети тоже не смогли решить поставленную задачу (на самом деле, она и не могла быть решена), однако не сдались просто так. Они изучили новые блоки – попытались определить, почему ничего не получается[29]. Мы, люди, ищем ответы с юных лет – ищем теоретического понимания того, что нас окружает, задаемся вопросом «почему?».
Любой, кто имел дело с маленькими детьми, знает, до чего они любят вопрос «почему?». В 1920-х годах психолог Фрэнк Лоример проиллюстрировал это практикой: четыре полных дня он наблюдал четырехлетнего мальчика и записывал все «почему?», произнесенные ребенком за это время[30]. Итого их вышло сорок, в том числе «Почему у лейки две ручки?», «Почему у нас брови?» и – мой любимый – «Почему у тебя нет бороды, мама?». Человеческие дети по всему миру берутся задавать вопросы в очень юном возрасте, еще лепеча и не владея грамотной речью. Само вопрошание настолько важно для нашего биологического вида, что у него есть универсальный показатель: во всех языках, и в тоновых, и в нетоновых, в вопросительных фразах интонация повышается[31]. В некоторых религиозных традициях вопрошание рассматривается как высшая форма внимания, а в науке и промышленности способность правильно поставить вопрос – возможно, величайший человеческий талант. Шимпанзе и бонобо же могут научиться простейшим символам и применять их в общении со своими наставниками, могут даже отвечать на вопросы, однако сами их никогда не задают. Физически они сильны, однако – не мыслители.
