– Папка, – прошептал Генри.
Я вопросительно посмотрел на него.
– Если он догадается, мы больше ничего не сможем сделать. Я могу солгать, но убивать больше не буду.
– Хорошо, – ответил я. Над этим коротким разговором я размышлял все последующие восемь лет.
Шериф Джонс вернулся, застегивая ширинку.
– Пойди в дом и принеси шерифу стакан, – попросил я Генри.
Сын ушел. Шериф разобрался с ширинкой, снял шляпу, вновь пригладил волосы, надел шляпу. На бедре у Джонса висел большой револьвер, и хотя по возрасту он никак не мог участвовать в Великой войне[7], кобура выглядела как собственность АЭС[8]. Может, осталась после сына. Сын шерифа погиб на той войне.
– Нормальный запах в туалете, – прокомментировал он. – Не страшно зайти в жаркий день.
– Арлетт постоянно сыпала туда негашеную известь, – ответил я. – Постараюсь так тоже делать, пока она не вернется. Давайте поднимемся на крыльцо и посидим в тени.
– Тень – это хорошо, но я лучше постою. Надо давать нагрузку на позвоночник.
Я сел в свое кресло-качалку с вышитым на сиденье «ПА». Он встал рядом со мной, глядя на меня сверху вниз. Мне это не очень нравилось, но я делал вид, будто мне без разницы. Генри вернулся со стаканом. Шериф Джонс сам налил себе лимонад, попробовал, одним глотком осушил его чуть ли не до дна, вытер губы.
– Хороший, правда? Не кислый, но и не сладкий, а какой надо. – Он рассмеялся. – Я говорю, как Златовласка, да? – Он допил остальное, но покачал головой, когда Генри предложил вновь наполнить стакан. – Хочешь, чтобы я останавливался у каждого столба по пути в Хемингфорд-Хоум? А потом и в Хемингфорд-Сити?
– Вы перевели свое управление? – спросил я. – Я думал, оно здесь, в Хемингфорд-Хоуме.
– Точно. В тот день, когда меня заставят перевести управление шерифа в административный центр округа, я уйду в отставку и позволю Хэпу Бердуэллу занять должность, на которую он так рвется. Нет, нет, просто в Хемингфорд-Сити проводится судебное слушание. Вроде бы речь пойдет только о бумагах, но вы знаете, как судья Криппс… нет, пожалуй, не знаете, будучи законопослушным гражданином. Он очень раздражительный, и его характер становится только хуже, если человека вовремя нет на месте. Поэтому, даже если от меня требуется только сказать: «Да поможет мне Бог», – а потом расписаться в куче судебных бумаг, мне приходится спешить туда, отложив все здешние дела, и надеяться, что этот чертов «макси» не сломается на обратной дороге.
Я на это ничего не ответил. Не выглядел шериф, как человек, который куда-то спешил. Но возможно, такая уж у него была манера.
Он опять снял шляпу, пригладил волосы, но на этот раз надевать ее не стал. Пристально посмотрел на меня, на Генри, потом снова на меня.
– Полагаю, вы понимаете: я здесь не по собственной воле. Уверен, что все происходящее между мужем и женой – их личное дело. Так и должно быть, да? Библия говорит: мужчина для женщины голова, и все, что положено знать женщине, она должна узнавать от своего мужа дома. Книга Коринфян. Будь Библия единственным моим боссом, я бы все делал, как в ней говорится, и жизнь была бы проще.
– Я удивлен, что с вами нет мистера Лестера, – заметил я.
– Он хотел приехать, но я ему запретил. Еще он хотел, чтобы я запасся ордером на обыск, но я сказал ему, что мне ордер не нужен. Сказал, что просто вы или позволите мне все осмотреть – или не позволите. – Он пожал плечами. Его лицо оставалось спокойным, но глаза – настороженными и пребывали в непрерывном движении, улавливая все, не упуская никаких деталей.
Когда чуть раньше Генри заволновался насчет колодца, я ответил: «Мы присмотримся к шерифу и решим, насколько он сообразительный. Если сообразительный, покажем все сами. Мы должны держаться так, словно нам нечего скрывать. А если увидим, что он туповат, думаю, нам лучше рискнуть. Но мы должны быть заодно, Хэнк. И если я увижу, что ты справляешься сам, то рта раскрывать не буду».
Я поднял стакан и допил лимонад. Когда заметил, что Генри смотрит на меня, согнул большой палец. Чуть-чуть. Словно он сам дернулся.
– А что этот Лестер думает? – В голосе Генри слышалось негодование. – Что мы связали ее и держим в подвале? – Его руки не двигались, а безвольно висели.
Шериф Джонс добродушно рассмеялся, его большой живот заколыхался под ремнем.
– Я не знаю, что он думает. Да мне и без разницы. Адвокаты – мухи на шкуре человечества. Я могу так говорить, поскольку работал с ними – или против них – всю свою взрослую жизнь. Но… – Его проницательные глаза встретились с моими. – Я не против того, чтобы все осмотреть, только потому, что ему вы не позволили войти. Его это взбесило.
Генри почесал руку. Я дважды согнул большой палец.
– Он мне не понравился, вот я ему и не позволил, – объяснил я. – Хотя, если по-честному, я не позволил бы и апостолу Иоанну, если бы он пришел сюда, представляя интересы Коула Фаррингтона.
Шериф Джонс громко захохотал: «Ха-ха-ха!» Но глаза его не смеялись.
Я встал. Теперь я возвышался над шерифом на три или четыре дюйма. Мне разом стало легче.
– Вы можете смотреть где угодно и сколько угодно.
– Я вам за это признателен – упрощает мою жизнь. У меня еще встреча с судьей Криппсом, а это уже тяжелая работа. И я не хочу слушать тявканье ищеек Фаррингтона, если есть возможность этого избежать.
Мы вошли в дом, я – впереди, Генри – последним. После нескольких дежурных фраз о том, как уютно в гостиной и чисто на кухне, мы двинулись в коридор. Шериф Джонс для приличия заглянул в комнату Генри, а потом мы прибыли туда, куда он стремился. Распахивая дверь в нашу спальню, я почему-то был уверен в том, что кровь вернулась и мы увидим ее брызги на стенах, лужи на полу, пятна на матрасе. А шериф Джонс, увидев это, повернется ко мне, снимет с ремня наручники (кобура с револьвером висела на одном мясистом бедре, наручники – на другом) и скажет: «Я арестую тебя за убийство Арлетт Джеймс, так?»
Но в спальне не было не только крови, но и запаха крови, ведь комната несколько дней проветривалась. Кровать я застилал не так, как Арлетт, более строго, в армейском стиле, хотя ноги уберегли меня от войны, с которой не вернулся сын шерифа. Тех, у кого плоскостопие, не отправили убивать фрицев. Мужчины с плоскостопием годились только на убийство собственных жен.
– Милая комната, – отметил шериф. – Ранним утром здесь уже светло, так?
– Да, – кивнул я, – а во второй половине дня прохладно, потому что солнце уже с другой стороны дома. – Я подошел к стенному шкафу и открыл его. Вновь накатило ощущение уверенности, еще более отчетливое, чем раньше, что сейчас последует вопрос: «А где стеганое одеяло? Которое лежало на верхней полке, посередине?»
Шериф, разумеется, этого не спросил, но тут же заглянул в стенной шкаф. Его проницательные глаза – ярко-зеленые, почти звериные – метались из стороны в сторону.
– Много нарядов.
– Да, – признал я. – Арлетт нравилась одежда и нравились каталоги «Товары – почтой». Но поскольку она взяла только один чемодан – у нас их два, второй все еще у дальней стены, видите? – она упаковала только ту одежду, которая ей нравилась больше всего. Ну и, наверное, самую практичную. У нее были двое слаксов и джинсы, а теперь их нет, хотя брюки она не особенно часто носила.
– Брюки удобны в поездке, так? Независимо от того, мужчина ты или женщина, брюки удобны в поездке. И женщина может остановиться на брюках. Допустим, если торопится.
– Пожалуй, – согласился я.
– Она взяла драгоценности и фотографию бабушки и дедушки, – послышался сзади голос Генри. Я даже подпрыгнул – совсем забыл о его присутствии.
– Правда? Наверное, не могла не взять.
Шериф еще раз внимательно осмотрел одежду Арлетт и закрыл дверь стенного шкафа.
– Милая комната. – Он направился к коридору со стетсоном в руке. – Милый дом. Только рехнувшаяся женщина может бросить такую спальню и такой дом.
