– Я уверен, вы получите весточку, как только у нее возникнут проблемы с деньгами, – ответил я.
Сам же хотел сказать: Да, эта земля не моя… но и не ваша. Она просто будет ничейной. И это хорошо, поскольку она станет моей через семь лет, когда я пойду в суд и попрошу официально признать Арлетт мертвой. Я могу подождать. Зато семь лет мне не придется нюхать свиное дерьмо, когда ветер будет дуть с запада. Семь лет не придется слышать визга убиваемых свиней (очень похожий на крики женщины, которую убивают), не придется видеть их внутренности, плывущие по реке, и вода не покраснеет от крови. Мне представляется, что это будут семь прекрасных лет.
– Удачного вам дня, мистер Лестер. И берегитесь солнца на обратном пути. Под вечер оно сильно жжет и будет светить вам в лицо.
Он залез в кабину, не ответив. Ларс помахал мне рукой, и Лестер что-то резко ему сказал. Ларс бросил на него взгляд, который говорил: Гавкай сколько хочешь, но до Хемингфорд-Сити все равно те же двадцать миль!
Когда от них остался только беличий хвост пыли, Генри вышел на крыльцо.
– Я все сделал правильно, папка?
Я взял его за руку, сжал, притворился, что не почувствовал, как его рука на мгновение напряглась под моими пальцами, словно он подавлял желание вырваться.
– Не то слово. Идеально.
– Завтра мы засыпем колодец?
Я долго об этом думал, потому что наша дальнейшая жизнь могла зависеть от моего решения. Шериф Джонс старел и набирал вес. Ленивым он не считался, но не привык шевелить пальцем без веской на то причины. Лестер со временем мог убедить Джонса приехать к нам, но, вероятно, лишь после того, как стараниями Лестера один из сыновей Коула Фаррингтона, по которым давно плакал ад, позвонит Джонсу и напомнит, что их компания – один из самых крупных налогоплательщиков округа Хемингфорд (не говоря уж о соседних округах – Клее, Филлморе, Йорке и Сьюарде). Однако я полагал, что у нас по- прежнему есть как минимум пара дней.
– Не завтра, – ответил я. – Послезавтра.
– Папка, почему?
– Потому что сюда приедет шериф округа, а шериф Джонс старый, но не глупый. У него могут возникнуть подозрения, если он увидит неровно засыпанный колодец… А вот если будут засыпать колодец прямо при нем, по причине…
– По какой причине? Скажи мне!
– Скоро скажу, – пообещал я. – Скоро.
Весь следующий день мы ждали, что на нашей дороге заклубится пыль, поднятая уже не грузовиком Ларса Олсена, а автомобилем шерифа округа. Не дождались. Зато пришла Шеннон Коттери, очень миленькая, в блузке из хлопка и клетчатой юбке, чтобы спросить, здоров ли Генри и может ли поужинать с ней, ее мамой и папой.
Генри ответил, что он здоров, и я, охваченный дурным предчувствием, вскоре смотрел, как они уходят по дороге, держась за руки. Он хранил ужасный секрет, а ужасные секреты – тяжелая ноша. И желание поделиться ими – самое естественное желание, какое только может быть в этом мире. И он любил эту девочку (или думал, что любит, а это одно и то же, когда тебе идет пятнадцатый год). Более того, ему предстояло солгать, а она могла почувствовать ложь. Есть мнение, что любящие глаза слепы, но это аксиома дураков. Иногда они видят слишком многое.
Я занялся прополкой огорода (выполол больше гороха, чем сорняков), потом сидел на крыльце, курил трубку, ждал возвращения Генри. Он вернулся перед самым восходом луны. Шел, наклонив голову, ссутулившись, не шел – а тащился. Не понравился мне такой его вид, но все же я испытал облегчение. Если бы он поделился своим секретом или хотя бы чуть приоткрыл его, то так не шел бы. Если бы он поделился своим секретом, он вообще мог не вернуться.
– Ты обо всем рассказал, как мы решили? – спросил я, когда сын сел.
– Как ты решил. Да.
– И она пообещала не говорить родителям?
– Да.
– Но она скажет?
Он вздохнул:
– Скорее всего. Она любит родителей, а они любят ее. Полагаю, они увидят что-то в ее лице и вытянут из нее все. А если они не вытянут, она расскажет шерифу, если он сочтет необходимым поговорить с кем-то из ее семьи.
– Лестер за этим проследит. Будет давить на шерифа, потому что его боссы в Омахе будут давить на него. Он будет гнать волну, и непонятно, когда все закончится.
– Не следовало нам этого делать. – Генри задумался, потом повторил эти слова яростным шепотом.
Я промолчал. Какое-то время и он не произносил ни слова. Мы оба наблюдали, как луна, красная и большущая, поднимается над кукурузой.
– Папка? Можно мне выпить стакан пива?
Я взглянул на Генри, и удивленный, и нет. Прошел в дом, налил нам по стакану пива. Один дал ему со словами:
– Ничего такого ни завтра, ни послезавтра, ни днем позже, понял?
– Понял. – Он отпил глоток, скривился, отпил снова. – Не нравится мне лгать Шеннон. Так все грязно…
– Грязь отмывается.
– Только не эта. – Вновь глоток. Уже без гримасы.
Через какое-то время, когда луна сменила цвет на серебряный, я пошел в туалет, а потом послушал, как кукуруза и ночной ветер обмениваются друг с другом древними секретами земли. Когда я вернулся на крыльцо, Генри там не было. Его недопитый стакан стоял на парапете у лестницы. Потом я услышал его голос, доносящийся из амбара:
– Тихо, моя хорошая. Тихо.
Я пошел посмотреть. Он обнимал шею Эльпис и гладил ее. Думаю, он плакал. Какое-то время я постоял там, но ничего не сказал. Вернулся в дом, разделся, лег на кровать, на которой перерезал горло жене. Прошло немало времени, прежде чем я заснул. И если вы не поняли почему – не поняли всех причин, – тогда читать дальше совершенно незачем.
Я дал всем нашим коровам имена второстепенных греческих богинь, но с Эльпис[6] то ли ошибся в выборе, то ли дал это имя в шутку. На случай если вы не помните, как зло пришло в наш грустный старый мир, позвольте освежить вашу память: все плохое вырвалось наружу, когда Пандора, уступив своему любопытству, открыла сосуд, оставленный ей на хранение. А когда Пандоре хватило ума вновь закрыть сосуд, на дне осталась только Эльпис, богиня надежды. Но летом 1922 года для нашей Эльпис никакой надежды не осталось. Старая, с дурным характером, она уже давала мало молока, и мы не пытались взять ту малость, которую она еще могла дать, – как только ты садился рядом с ней на табуретку, она начинала лягаться. Нам следовало еще в прошлом году пустить Эльпис на мясо, но меня возмутила цена, которую потребовал Харлан Коттери за ее забой, а сам я умел забивать только свиней… думаю, что теперь вы, Читатель, поймете меня лучше.
«И мясо у нее жесткое, – указывала Арлетт (почему-то она благоволила к Эльпис, возможно, по той причине, что никогда ее не доила). – Лучше ее оставить в покое». Но теперь появился способ толково использовать Эльпис, – сбросить в колодец, как вы понимаете, – и это могло принести большую пользу, чем килограммы жилистого мяса.
Через два дня после визита Лестера мы с сыном продели веревку через кольцо в носу Эльпис и вывели ее из амбара. На полпути к колодцу Генри остановился. Его глаза заблестели от ужаса.
– Папка! Я ее чую!
– Тогда иди в дом и возьми ватные шарики для носа. С ее туалетного столика.
И хотя сын опустил голову, я заметил его взгляд, брошенный на меня исподтишка. Это твоя вина, говорил взгляд. Целиком твоя вина, потому что ты не хотел уезжать.
Тем не менее я не сомневался, что Генри поможет мне довести до конца намеченное. Что бы он обо мне ни думал, неподалеку жила некая девушка, и он не хотел, чтобы она узнала о содеянном им. Я его к этому принуждал, но она этого никогда бы не поняла.
Мы подвели Эльпис к крышке колодца, и она – вполне закономерно – встала как вкопанная. Мы обошли крышку с другой стороны и в четыре руки потянули корову на гнилое дерево. Крышка, треснув под ее весом, продавилась… но все еще держалась. Старая корова, показывая нам зеленовато-желтые сточенные зубы, стояла на ней, наклонив голову, и казалась такой же глупой и упрямой, как и всегда.
