– Довольно слушать этот вздор! – воскликнул заместитель губернатора. – Если он утверждает, что стрелял в Толлбойза, то я полагаю, мы должны его арестовать. Пусть знает.

– Наконец-то вы попали в точку, сэр Гэрри, – с жаром произнес Хьюм. – Похоже, сегодня я пробудил не один дремлющий интеллект.

– Хватит с нас ваших шуток, – с внезапной яростью заорал Смайт. – Я арестовываю вас за покушение на убийство.

– Знаю, – улыбаясь, ответил учитель, – в том и заключается шутка.

В это мгновение у платана снова взметнулись руки и ноги, и в сад влетел юноша Том.

– Так и есть, – громко отдуваясь, закричал Том. – Он попал точно туда, куда и говорил.

До самого конца допроса, пока странное сборище не распрощалось на лужайке перед домом, мальчик продолжал смотреть на Хьюма так, как только ребенок может смотреть на человека, в ходе игры продемонстрировавшего какие-то потрясающие способности. Но когда он вместе с Барбарой, находившейся в состоянии неописуемого недоумения и смущения, возвращался домой, она обнаружила, что ее спутник необъяснимым образом придерживается своей собственной точки зрения, обосновать которую он не мог. Нельзя было сказать, что он не поверил Хьюму или изложенной им версии событий. Казалось, он верит не тому, что Хьюм рассказал, а скорее тому, о чем он умолчал.

– Это загадка, – с торжественным упрямством повторял Том. – Он обожает загадки. Он говорит всякие глупости только для того, чтобы заставить человека думать. Вот что мы должны делать. Он не любит, когда люди сдаются.

– Что мы должны делать? – спросила Барбара.

– Думать о том, что все это означает на самом деле, – ответил Том.

В его утверждении, будто мистер Джон Хьюм любит загадки, была доля истины, потому что, даже когда шеф полиции брал учителя под стражу, тот озадачил полицейского очередной головоломкой.

– Понимаете, – жизнерадостно произнес он, – вы можете повесить меня только наполовину, потому что я убийца только наполовину. Я думаю, вам уже приходилось вешать людей.

– К сожалению, иногда приходилось, – ответил полковник Хейтер.

– Вы когда-нибудь вешали человека, чтобы предотвратить повешение? – заинтересовался учитель.

Это неправда, что во время своего непродолжительного недомогания лорд Толлбойз не снимал цилиндр даже в постели. Не является правдой и другое, более умеренное утверждение, будто он приказал принести ему любимый головной убор, как только смог подняться на ноги, и носил его в качестве завершающего штриха к костюму, состоящему из зеленого халата и красных шлепанцев. Но верно то, что он при первой же возможности возобновил ношение своей шляпы и исполнение важных государственных обязанностей к немалой, как поговаривали, досаде его подчиненного, заместителя губернатора.

Сэру Гэрри уже во второй раз воспрепятствовали в принятии активных военных мер, прибегать к которым всегда значительно легче после вспышки политического возмущения. Другими словами, заместитель губернатора был мрачен и необщителен. Он снова краснел и раздраженно молчал, а когда начинал говорить, его друзьям хотелось, чтобы он поскорее вновь замолчал. При любом упоминании об эксцентричном учителе, которого его ведомство взяло под стражу, Гэрри взрывался особенным негодованием и отвращением.

– Бога ради, не говорите мне об этом чертовом сумасшедшем фигляре! – кричал он голосом человека, подвергающегося пыткам и неспособного более ни одной секунды выносить человеческую глупость. – Откуда, скажите мне, на нашу голову валятся такие мерзкие идиоты… прострелить ему ногу… умеренный убийца… вонючая свинья!

– Он не вонючая свинья, – запальчиво возразила Барбара Трейл, как будто отстаивая естественнонаучный факт. – Я не верю ни одному слову из того, что вы все о нем говорите.

– А ты веришь в то, что он сам о себе говорит? – поинтересовался ее дядя, недоуменно глядя на нее прищуренными глазами.

Толлбойз ходил, опираясь на костыль. В отличие от угрюмого сэра Гэрри Смайта, он относился к своей нетрудоспособности спокойно и стоически. Необходимость следить за нарушенным ритмом перемещения ног, судя по всему, сковала ораторское стремление жестикулировать, махая руками. Все его родственники обнаружили, что еще никогда он не вызывал у них такую симпатию. Похоже, в теории умеренного убийства и в самом деле имелось некое зерно истины.

Что касается сэра Гэрри Смайта, который обычно был весьма добродушен со своими домочадцами, то он приходил во все более дурное расположение духа. Его багровое лицо все сильнее наливалось кровью, пока глаза не начали казаться почти пугающе светлыми.

– Я говорю тебе обо всех этих презренных и повсюду сующих свой нос негодяях, – начал он.

– А я говорю тебе, что ты совершенно ничего об этом не знаешь, – парировала ему золовка. – Он совсем не такой. Он…

В этот момент в их разговор почему-то сочла нужным вмешаться Оливия, выглядевшая немного бледной и встревоженной.

– Давайте не будем сейчас обо всем этом говорить, – тихо, но поспешно произнесла она. – У Гэрри так много дел…

– Вот что я сделаю, – упрямо произнесла Барбара. – Я спрошу лорда Толлбойза, как губернатора этой провинции, не позволит ли он мне посетить мистера Хьюма. Возможно, мне удастся выяснить, что все это означает.

По непонятной причине она пришла в крайнее возбуждение, и ей показалось странным звучание собственного голоса, а окружающий мир задрожал в зыбкой дымке.

Сэр Гэрри Смайт, побагровев еще сильнее и выпучив глаза, уставился на Барбару в апоплексическом гневе. Лицо Оливии, стоявшей у него за спиной, совершенно неестественным образом побледнело и застыло. И над всем этим парило таинственное великодушие ее дяди, которого их разговор и вся ситуация забавляли абсолютно непостижимым образом. Возможно, полагала Барбара, его взгляды стали намного шире, чем прежде, или же он обрел особую проницательность и остроту восприятия.

Тем временем Джон Хьюм сидел в камере заключения и смотрел на голую стену застывшим невыразительным взглядом. Несмотря на всю его привычку к уединению, два или три дня и ночи в бесчеловечном одиночестве заточения показались ему довольно тяжким испытанием. Возможно, самым ощутимым для его чувств фактом стало то, что ему запретили курить. Но у него были и другие, по мнению некоторых, более серьезные основания для депрессии.

Хьюм не знал, какой приговор ему могут вынести за признание в попытке ранить губернатора. Но ему было достаточно известно о политических условиях и юридических уловках, чтобы понимать, как просто назначить суровое наказание непосредственно после нашумевшего преступления. Он жил на этих задворках цивилизации на протяжении последних десяти лет, пока Толлбойз не подобрал его в Каире.

Хьюм помнил о громком скандале, разразившемся после убийства предыдущего губернатора, когда его заместителю удалось превратиться в деспота, а по стране прокатилась волна карательных акций, силой подавлявших любой намек на беспорядки или сопротивление.

Так продолжалось до тех пор, пока появился Толлбойз с компромиссом от британского правительства, что ввело этот спонтанный милитаризм в разумные рамки.

Толлбойз был жив и в определенном смысле здоров. Но он наверняка находился под врачебным наблюдением и вряд ли мог выступить судьей по своему собственному делу. Поэтому Смайт имел все шансы снова стать полновластным хозяином положения и направить скандал в желанное для себя русло.

Однако, если честно, в глубине души заключенного таилось нечто, внушавшее ему гораздо больший ужас, чем тюрьма. Там зародилась и принялась искать выход паника, начавшая расшатывать даже его каменную невозмутимость тела и ума. Хьюм опасался, что его фантастическое объяснение совершенного преступления предоставит врагам возможность совсем иного рода. Чего он боялся на самом деле, так это того, что его объявят сумасшедшим и поместят в более человечные и гигиенические условия.