Историю эту мистер Пиньон услышал от одного из друзей графа, который показался ему слишком уж предвзятым и столь яростно отстаивающим интересы своего высокопоставленного друга, что это граничило со слабоумием. Рассказчик либо бредит, либо пытается его мистифицировать, решил Пиньон. Так или иначе, но сдавать историю в редакцию журналист не стал. Между тем именно благодаря этому совершенно невероятному повествованию граф де Марильяк открывает эту книгу из четырех рассказов, предваряя остальные истории.

Один факт с самого начала обратил на себя внимание журналиста, показавшись ему довольно странным. Он хорошо понимал, что ему будет невероятно сложно встретиться с графом, кружившим по Лондону и стремительно перемещавшимся с одного мероприятия на другое. И он отнюдь не счел себя оскорбленным, когда Марильяк сказал, что сможет уделить ему всего десять минут в своем лондонском клубе, а затем покинет журналиста, отправившись на какую-то театральную премьеру и торжества по ее случаю.

Впрочем, в отведенные десять минут Марильяк был безупречно вежлив и ответил на все поверхностные, светские вопросы газеты «Комет». Он даже весьма радушно представил репортера нескольким приятелям по клубу, хотя, наверное, правильнее назвать их его дружками. Они окружили их в вестибюле клуба и продолжали толпиться вокруг Пиньона даже после того, как граф стремительно удалился, сверкнув на прощанье широкой улыбкой.

– Я полагаю, – произнес один из них, – что наш разнузданный старичок отправился смотреть новый разнузданный спектакль со своими новыми разнузданными знакомыми.

– Да уж, – проворчал громила, расположившийся у камина. – Он удалился с самой распущенной персоной в мире – с автором этой пьесы – миссис Праг. Полагаю, будучи интеллигентной, но отнюдь не образованной, сама она называет себя авторессой.

– Он всегда посещает эти премьеры, – подтвердил еще один дружок графа. – Наверное, считает, что, если полиция устроит облаву, второй раз спектакль могут и не показать.

– Что это за спектакль? – кротко поинтересовался американец, тихий маленький человек с удлиненной головой и благородным соколиным профилем. Он держался гораздо менее громогласно и развязно, чем окружавшие его англичане.

– «Обнаженные души», – с досадой простонал первый собеседник. – Театрализованная версия романа «Флейты Пана», уже успевшего стать мировой сенсацией. Беспощадно описывает неприглядные стороны жизни.

– А еще он смелый, свежий и зовет нас к истокам, к природе, – добавил мужчина, стоящий у камина. – Сейчас все только и говорят, что о «Флейтах Пана». Лично мне это произведение скорее напоминает канализационные трубы, чем какие бы то ни было флейты.

– Видите ли, – снова вмешался первый собеседник, – миссис Праг настолько современна, что считает себя обязанной вернуться к Пану. По ее словам, она не в состоянии поверить в то, будто Пана больше нет.

– А как по мне, – злобно проворчал здоровяк, – так Пан не просто умер. Его труп разлагается на улице, источая невыносимое зловоние.

Четверо приятелей весьма озадачили мистера Пиньона. Было ясно, что все эти люди довольно близкие друзья графа. Тем не менее послушать их, так они не тянули даже на звание его знакомых. Сам Марильяк, как и следовало ожидать, выглядел гораздо более изможденным и неприкаянным, чем казалось тем, кто смотрел на его благородного вида портреты. Впрочем, с учетом беспорядочного образа жизни графа и немалого количества оставленных за его плечами лет, в этом не было ничего удивительного. Вьющиеся волосы все еще оставались темными и густыми, но остроконечная бородка стремительно седела. В его запавших глазах застыла тревога, совершенно незаметная для тех, кто наблюдал со стороны за оживленной жестикуляцией и быстрой походкой графа.

Все эти качества легко уживались в одном человеке, но вот эта четверка приятелей, за исключением одного члена, казалось, принадлежала к совершенно иному миру. В его офицерской выправке было что-то неуловимое, свидетельствовавшее о долгой военной службе за границей. Его гладко выбритое лицо с правильными чертами сохраняло полное спокойствие, и он, не вставая с кресла, вежливо поклонился незнакомцу. Все же в наклоне его головы было нечто такое, что заставляло предположить: поприветствуй он журналиста стоя – обязательно щелкнул бы каблуками.

Остальные приятели весьма отличались от него и выглядели типичными англичанами. Один из них был крупным мужчиной с сутулыми, однако сильными плечами. Его большая голова еще не окончательно облысела, и всю ее исполосовали прядки редких русых волос. Но главным, что привлекало внимание, было не поддающееся описанию ощущение льнущей к нему не то пыли, не то паутины, присущее сильным людям, которые, однако, ведут сидячий образ жизни. Он явно занимался чем-то имеющим отношение к науке, весьма туманным в том, что касалось методов, не говоря уже о результатах. В общем, это был типичный представитель среднего класса с каким-то всепоглощающим хобби. Человека словно откопали при помощи лопаты из-под завалов научной литературы. Трудно представить себе личность, которая бы столь контрастировала с таким апологетом моды, как граф.

Мужчина, сидевший рядом с ним, выглядел чуть более живым, но был столь же солидным, респектабельным и лишенным малейших претензий относительно моды. Этот маленький, приземистый, коренастый человек с квадратным лицом в очках казался именно тем, кем был на самом деле, – обычным суетливым врачом общей практики из пригорода.

Последний из четверки странных приятелей Марильяка выглядел как явный оборванец. Серая поношенная одежда мешком висела на тощей фигуре, а его темная растрепанная шевелюра и неопрятная бородка могли быть оправданы лишь принадлежностью к богеме. Его глаза были совершенно удивительными. Глубоко запавшие в глазницы, они каким-то парадоксальным образом казались выпученными, словно огни семафора. Наш гость обнаружил, что его с такой силой тянет взглянуть на них, как будто перед ним магниты.

Но в целом вся эта компания встревожила и обескуражила его. Дело было не только в принадлежности к иному социальному классу, но в атмосфере трезвости, упорного труда и сознания собственного достоинства, казалось, характерной для другого мира.

Все четверо держались дружелюбно, скромно и отчасти даже застенчиво. В беседу с журналистом они вступили на равных, как будто находились в трамвае или поезде метро. Час спустя они пригласили его отобедать с ними в клубе. Пиньон не испытал ни капли смущения, которое могло бы охватить его в случае приглашения на один из знаменитых лукулловых пиров[28] их друга графа де Марильяка.

Ибо, сколь серьезно ни относился Марильяк к драме секса и науки, сомнений в том, что к обеду он подходит еще серьезнее, не было. О его привычках почти классического эпикурейца слагались легенды, и все гурманы Европы благоговели перед репутацией графа. Именно этого факта мельком коснулся человек в очках, когда они присели к столу.

– Надеюсь, вас устроит наше скромное меню, мистер Пиньон, – произнес он. – Если бы с нами был Марильяк, выбор блюд оказался бы значительно более изысканным.

Американец в самых вежливых выражениях заверил собеседника в том, что на сей счет не стоит беспокоиться, однако добавил:

– Правда ли то, что даже самый простой прием пищи Марильяк умеет превратить в произведение искусства?

– О да, – подтвердил человек в очках. – Он всегда ест правильную пищу в совершенно неположенное для этого время. Я считаю такой подход к еде идеальным.

– Наверное, он подходит к процессу принятия пищи со знанием дела, – предположил Пиньон.

– Да, – согласился его собеседник. – Он очень тщательно выбирает блюда. Хотя с моей точки зрения, граф, наоборот, весьма беспечен в вопросах еды. А впрочем, я ведь врач.

Пиньон, не отрываясь, глядел в магнетические глаза лохматого человека в обтрепанной одежде. Несколько секунд тот пронизывал журналиста необъяснимо пристальным взглядом, а затем вдруг сказал: