В один зимний вечер, когда мы сидели вдвоем у камина, я отважился намекнуть Холмсу, что, поскольку он кончил вносить записи в свою памятную книжку, пожалуй, не грех бы ему потратить часок-другой на то, чтобы придать нашей квартире более жилой вид. Он не мог не признать справедливости моей просьбы и с довольно унылой физиономией поплелся к себе в спальню. Вскоре он вышел оттуда, волоча за собой большой жестяной ящик. Поставив его посреди комнаты и усевшись перед ним на стул, он откинул крышку. Я увидел, что ящик был уже на одну треть заполнен пачками бумаг, перевязанных красной тесьмой.

– Здесь немало интересного, Уотсон, – сказал он, лукаво посматривая на меня. – Если бы вы знали, что лежит в этом ящике, вы, пожалуй, попросили бы меня извлечь из него кое-какие бумаги, а не укладывать туда новые.

– Так это отчеты о ваших прежних делах? – спросил я. – Я не раз жалел, что у меня нет записей об этих давних случаях.

– Да, мой милый. Все они происходили еще до того, как у меня появился собственный биограф, вздумавший прославить мое имя.

Мягкими, ласкающими движениями он вынимал одну пачку за другой.

– Не все дела кончались удачей, Уотсон, – сказал он, – но среди них есть несколько прелюбопытных головоломок. Вот, например, отчет об убийстве Тарлтона; вот дело Вамберри, виноторговца, а вот происшествие с одной русской старухой. Вот странная история алюминиевого костыля и подробный отчет о кривоногом Риколетти и его ужасной жене. А это… вот это действительно прелестно.

Он сунул руку на самое дно ящика и вытащил деревянную коробочку с выдвижной крышкой, похожую на те, в каких продаются некоторые детские игрушки. Оттуда он вынул измятый листок бумаги, медный ключ старинного фасона, деревянный колышек с привязанным к нему мотком бечевок и три старых, заржавленных металлических кружка.

– Ну что, друг мой, как вам нравятся эти сокровища? – спросил он, улыбаясь при виде недоумения, написанного на моем лице.

– Любопытная коллекция.

– Очень любопытная. А история, которая с ней связана, покажется вам еще любопытнее.

– Так у этих реликвий есть своя история?

– Больше того, они сами – история.

– Что вы хотите этим сказать?

Шерлок Холмс разложил все эти предметы на краю стола, уселся в свое кресло и стал разглядывать их блестящими от удовольствия глазами.

– Это все, – сказал он, – что я оставил себе на память об одном деле, связанном с обрядом дома Месгрейвов.

Холмс не раз упоминал и прежде об этом деле, но мне все не удавалось добиться от него подробностей.

– Как бы мне хотелось, чтобы вы рассказали об этом случае… – попросил я.

– …и оставил весь этот хлам неубранным? – насмешливо возразил он. – А как же ваша любовь к порядку? Впрочем, я и сам хочу, чтобы вы приобщили к своим летописям это дело, потому что в нем есть такие детали, которые делают его единственным в хронике уголовных преступлений не только Англии, но и других стран. Коллекция моих маленьких подвигов была бы неполной без описания этой весьма оригинальной истории…

Вы, должно быть, помните, как происшествие с «Глорией Скотт» и мой разговор с тем несчастным стариком, о судьбе которого я вам рассказывал, впервые натолкнули меня на мысль о профессии, ставшей потом делом всей моей жизни. Сейчас мое имя стало широко известно. Не только публика, но и официальные круги считают меня последней инстанцией для разрешения спорных вопросов. Но даже и тогда, когда мы только что познакомились с вами, у меня уже была довольно значительная, хотя и не очень прибыльная практика. Поэтому вы не можете себе представить, Уотсон, как трудно мне приходилось вначале и как долго я ждал успеха.

Когда я впервые приехал в Лондон, я поселился на Монтегю-стрит, за углом Британского музея, и там я жил, заполняя свой досуг – а его было у меня даже чересчур много – изучением всех тех отраслей знания, которые могли бы мне пригодиться в моей профессии. Время от времени ко мне обращались за советом – преимущественно по рекомендации бывших товарищей-студентов, потому что в последние годы моего пребывания в университете там немало говорили обо мне и моих методах. Третье дело, по которому ко мне обратились, было дело дома Месгрейвов, и тот интерес, который привлекла к себе эта странная цепь событий, а также те важные последствия, которые имело мое вмешательство, и явились первым шагом на пути к моему нынешнему положению.

Реджинальд Месгрейв учился в одном колледже со мной, и мы были с ним в более или менее дружеских отношениях. Он не пользовался особенной популярностью в нашей среде, хотя мне всегда казалось, что высокомерие, в котором его обвиняли, было лишь попыткой прикрыть крайнюю застенчивость. По наружности это был типичный аристократ: тонкое лицо с крупным носом и большими глазами, небрежные, но изысканные манеры. Это и в самом деле был отпрыск одного из древнейших родов королевства, хотя и младшей его ветви, которая еще в шестнадцатом веке отделилась от северных Месгрейвов и обосновалась в Западном Сассексе, причем замок Херлстон – резиденция Месгрейвов – является, пожалуй, одним из самых старинных зданий графства. Казалось, замок, где он родился, оставил свой отпечаток на внешности этого человека, и, когда я смотрел на его бледное, с резкими чертами лицо и горделивую осанку, мне всегда невольно представлялись серые башенные своды, решетчатые окна и все эти благородные остатки феодальной архитектуры. Время от времени нам случалось беседовать, и, помнится, всякий раз он живо интересовался моими методами наблюдений и выводов.

Мы не виделись года четыре, и вот однажды утром он явился ко мне на Монтегю-стрит. Изменился он мало, одет был прекрасно – он всегда был немного франтоват – и сохранил спокойное изящество, которое отличало его и прежде.

– Как поживаете, Месгрейв? – спросил я после того, как мы обменялись дружеским рукопожатием.

– Вы, вероятно, слышали о смерти моего бедного отца, – сказал он. – Это случилось около двух лет назад. Разумеется, мне пришлось тогда взять на себя управление Херлстонским поместьем. Кроме того, я депутат от своего округа, так что время мое очень занято. А вы, Холмс, говорят, решили применить на практике те выдающиеся способности, которыми так удивляли нас в былые времена?

– Да, – ответил я, – теперь я пытаюсь добывать себе хлеб умом.

– Очень рад это слышать, потому что ваш совет был бы сейчас просто драгоценен для меня. У нас в Херлстоне произошли странные вещи, и полиции не удалось ничего выяснить. Это какая-то головоломка.

Можете себе представить, с каким чувством я слушал его, Уотсон. Ведь тот самый случай, которого я с таким жгучим нетерпением ждал в течение всех этих месяцев бездеятельности, наконец-то, казалось мне, был передо мной. В глубине души я всегда был уверен, что могу добиться успеха там, где другие потерпели неудачу, и теперь мне представлялась возможность испытать самого себя.

– Расскажите мне все подробности! – вскричал я.

Я предложил Реджинальду Месгрейву папиросу, он сел против меня и закурил.

– Надо вам сказать, – начал он, – что, хоть я и не женат, мне приходится держать в Херлстоне целый штат прислуги. Замок очень велик, выстроен он крайне бестолково и потому нуждается в постоянном присмотре. Кроме того, у меня есть заповедник, и в сезон охоты на фазанов в доме обычно собирается большое общество, что тоже требует немалого количества слуг. Всего у меня восемь горничных, повар, дворецкий, два лакея и мальчуган на посылках. В саду и при конюшнях имеются, конечно, свои рабочие.

Из этих людей дольше всех прослужил в нашей семье Брантон, дворецкий. Когда отец взял его к себе, он был молодым школьным учителем без места, и вскоре благодаря своему сильному характеру и энергии он сделался незаменимым в нашем доме.

Это рослый, красивый мужчина с великолепным лбом, и, хотя он прожил у нас лет около двадцати, ему и сейчас не больше сорока. Может показаться странным, что при такой привлекательной наружности и необычайных способностях – он говорит на нескольких языках и играет чуть ли не на всех музыкальных инструментах – он так долго удовлетворялся своим скромным положением, но, видимо, ему жилось хорошо, и он не стремился ни к каким переменам. Херлстонский дворецкий всегда обращал на себя внимание всех наших гостей.