Матис горько рассмеялся, представив, как он, с пером и пергаментом, сочиняет в обществе крыс баллады о любви. Для кого? Может, для Агнес?.. За последние дни Матис к ней заметно охладел. И зачем он только послушался ее и не сбежал в лес, как собирался сначала! Говорили, что в зеленых низинах Васгау, да и по всему Верхнему Рейну собиралось все больше мятежников, чтобы восстать против произвола князей, графов и герцогов. Возможно, к ним примкнул и Пастух-Йокель после побега из Анвайлера. Матис тихо выругался. По всей Германии шло брожение, а он чах в этой темнице под Трифельсом!

Агнес то и дело пыталась утешить его через световое отверстие, но ее постоянно прогоняли стражники. Матису, в общем-то, и самому не хотелось с нею разговаривать. Она была дочерью того самого наместника, который и упек его в эту дыру, – дочерью дворянина. Что такого сделал Филипп фон Эрфенштайн, чтобы улучшить положение крестьян? Ничего! Агнес все твердила, что не ее отец устанавливал законы – как будто законы нельзя изменить… Быть может, Йокель был прав, зачесывая всех знатных особ под одну гребенку? Матис задумался над словами отца, которые с первого дня ареста не выходили у него из головы.

Агнес – дочь наместника, а Матис – простой подмастерье. Что из этого выйдет?

Скрежет вырвал Матиса из раздумий. Он поднял взгляд и увидел, что каменная плита сдвинулась в сторону. В проеме показалось лицо Ульриха Райхарта. У Матиса заколотилось сердце. Может, за ним явился наместник Гесслер, чтобы забрать на суд? Или Филипп фон Эрфенштайн проявил наконец милосердие и решил его отпустить?

– К тебе гости, – пробормотал старый Ульрих. – Наместник разрешил твоей матери навестить тебя.

Через мгновение наверху показалось лицо Марты Виленбах. И хоть их разделяло не меньше пяти шагов, а свет едва рассеивал мрак, от Матиса не укрылось скорбное выражение ее лица. Черные когда-то волосы за последнюю неделю заметно посветлели.

– Матис! – крикнула она в колодец. – Матис! Господи, как ты там?

– Как человек, просидевший две недели в этой дыре, – ответил Матис и постарался, чтобы голос звучал по возможности спокойно. – За кусок хлеба с крысами драться приходится.

Во рту вдруг пересохло, к горлу подступила горькая желчь. Несмотря на охватившую его горечь, Матис решил, что матери нельзя видеть, как он плачет.

– Я… я принесла тебе кое-что поесть, – сбивчиво сообщила Марта Виленбах. – Ульрих так добр, он спустит меня к тебе.

– Поверь мне, Матис, – заверил его Ульрих, – будь моя воля, ты б давно оказался на свободе. Но наместник временами упрямее осла… Ну, он хотя бы не выдал тебя Гесслеру, а это уже кое-что.

Стражники Гюнтер и Себастьян помогли Ульриху и с помощью веревки спустили Марту на дно колодца. В свободной руке женщина держала корзину, в которой Матис смутно различил свежий, еще горячий хлеб и желтый сыр. В животе снова громко заурчало.

Оказавшись внизу, Марта спешно высвободилась из петли и обняла сына.

– Матис, мой Матис! – повторяла мать шепотом. – Хотя бы на вид здоров… – Она тихонько всплакнула. – Скажи, зачем было доводить до такого?

Матис мягко отстранил ее.

– Все в порядке, мама, – ответил он. – За воровство я искуплю вину. А больше мне жалеть не о чем.

Марта Виленбах вытерла слезы и вопросительно взглянула на сына:

– Это ты про Йокеля?

Матис кивнул.

– Мне пришлось. Раз уж горожане поджимают хвосты, то придется нам, простым людям, показать знати, что дальше так продолжаться не будет. Мы не преступники и не головорезы, мы хотим лишь справедливости. Господь всех людей создал равными!

Мама печально покачала головой.

– Матис, Матис, – проговорила она. – Опять ты за свое? Кто тебе в голову все это вбил? Пастух-Йокель? Лишь бы отец тебя не услышал, ему и без того плохо…

– Что… что с ним?

Марта вздохнула:

– Когда он узнал про тебя, то три дня не разговаривал. Ни с кем, даже со мной. С тех пор кашель все усиливался, и с прошлой недели отец с постели не встает. Про тебя я и слова не могу сказать, иначе он из себя выходит.

Матис почувствовал, как злость мигом схлынула. Раньше, ребенком, он считал отца, большого и крепкого, чуть ли не воплощенным божеством. Больше десяти лет прошло с тех пор, как наместник Эрфенштайн принял к себе на службу странствующего ремесленника, а с ним и всю его семью. Тогда их было еще пятеро. Но маленький Петер вскоре умер у матери на груди, а старшую сестру скосил пять лет назад тяжелый коклюш. Матис, средний ребенок, всегда был себе на уме, а со временем ссоры с отцом происходили все чаще. Юноша вдруг испугался, что отец умрет, а он так и не успеет попросить у него прощение.

– Передай ему привет от меня, – сказал он надломленным голосом. – Скажи, что… мне жаль, что я вас так подвел.

Марта Виленбах погладила сына по грязной щеке:

– Я передам. Ты всегда был славным мальчиком. Вот увидишь, все будет хорошо. А теперь ешь.

Она протянула ему хлеб и сыр из корзины, и Матис жадно принялся за еду. До этой минуты он и забыл, как был голоден.

– Сестричка тебе привет передает, – сказала Марта с улыбкой, глядя, как сын ест. – Для нее ты герой. Во всяком случае, так ей говорят крестьянские детишки у полей. Ну, она, конечно же, верит. А, Агнес вот тоже просила передать…

Она протянула Матису сложенный пергаментный листок.

– На что оно мне? – спросил он резче, чем намеревался.

– Должно быть, черкнула пару строк для тебя. Я всегда гордилась тем, что Агнес научила тебя читать… – Марта взяла сына за плечи: – Матис, ты к ней слишком строг! Она не виновата в том, что Эрфенштайн запер тебя тут. И я точно знаю, она старается выгородить тебя перед ним.

– Ха, она уже показала, чего может добиться от отца… Ничего ровным счетом!

Несмотря на досаду, Матис принял записку и украдкой погладил пальцами заботливо сложенный листок. Над головой снова послышался скрежет плиты. Марта Виленбах взглянула вверх и вздохнула:

– Мне нужно идти.

Она в последний раз прижала сына к груди, да так крепко, что ему даже больно стало.

– Если хочешь задобрить Эрфенштайна, брось эти свои мятежные речи! – предостерегла мать. – Выкажи раскаяние, и все обернется к лучшему.

– Я… я подумаю, мам, – кратко ответил Матис.

Марта Виленбах поцеловала его в лоб, после чего взялась за петлю вновь спущенной веревки.

– И чтобы ты знал: ты всегда останешься моим сыном, что бы ни случилось, – прошептала она – по щекам ее катились слезы.

Вскоре ее силуэт растворился во мраке колодца. Затем каменная плита скрежетнула в последний раз, и Матис снова остался наедине со своими мыслями.

Он поднес к лицу сложенный листок и потянул носом. Записка пахла весной и солнцем.

И Агнес…

Матис неспешно развернул листок и застыл на месте. Агнес не писала ему письма, она прислала ему картинку! Рисунок в пестрых тонах изображал их двоих на поляне в лесу. Он так переливался во мраке темницы, словно кто-то опрокинул ведро с краской.

Матис провел по листку ладонью. Потом устроился в углу и смотрел на рисунок, снова и снова.

К горлу снова подступила горькая желчь.

Уже на следующее утро Агнес нашла возможность еще раз поговорить с отцом Тристаном. Она нашла монаха на кухне, тот как раз растирал какие-то травы в ступке. По комнате клубился дым из печи, и старик не сразу заметил подопечную.

– А, Агнес! – воскликнул он радостно и потер красные глаза. – Что, опять приснился Трифельс?

Девушка помотала головой:

– В этот раз нет. Я, во всяком случае, не помню.

Она взяла хлебную корку и обмакнула в кружку с козьим молоком, которое ей оставила Хедвиг, и неуверенно спросила:

– Вам уже удалось поговорить с отцом насчет Матиса? Его мама была вчера у него и передала привет от меня. Она говорит, что дела у него плохи…

– К сожалению, нет. Вчера твой отец весь день провел на охоте, а сегодня с утра он, ну… – отец Тристан пожал плечами и усмехнулся: – немного нездоров. Я уже отнес ему кружку травяного отвара от головной боли. Но скоро я наверняка смогу с ним поговорить. А до тех пор будет, наверное, лучше, если ты будешь держаться подальше от тюрьмы. Иначе отец твой еще пуще разозлится и заупрямится. Обещаешь?