Но он был для нее одновременно и близок, и недосягаем, как звезда в небе.

Агнес зябко поежилась, обнаженные руки покрылись гусиной кожей. Белое платье с узким корсетом, которое она надела в угоду отцу, чтобы умилостивить его, теперь лохмотьями развевалось на ветру. Она села на поваленную балку и уставилась в полумрак. В тусклом свете уже зашедшего солнца вырисовывались другие крепости. Древними великанами они венчали близлежащие холмы: Нойшарфенек, Майстерзель, Рамбург и сразу за ним Шарфенберг и Анебос… Прежде, когда здесь пребывали короли и императоры, все они были вспомогательными крепостями Трифельса. Но те времена давно прошли.

Временами Агнес чувствовала, как что-то сотрясалось и рокотало глубоко в недрах Трифельса, словно крепость пробуждалась на миг ото сна. Казалось, кто-то взывал к ней тихим голосом. В такие моменты Агнес чувствовала себя очень одиноко, потому что знала, что она ощущала это беспокойство.

Погруженная в раздумья, девушка сидела на гнилой балке и смотрела в сгущавшийся мрак. Внезапно она уловила еще один звук, очень тихий, и все же узнала его мгновенно. Агнес взволнованно поднялась и обвела взором поля и леса, погруженные в темноту.

Это был любимый сердцу клич сокола.

Сжавшись, как загнанная в угол собака, Матис стоял посреди кузницы, а отец тряс перед ним мешочек с порохом. В горне слабо тлели угли, и в затянутое тонкой кожей окно едва проникал свет, но его все же хватило, чтобы Ганс Виленбах разглядел содержимое мешочка.

– Как ты посмел входить с этим в мой дом? – кричал он на сына. – В кузницу!.. Ты хоть понимаешь, что произойдет, если он загорится? Понимаешь?

Отец занес руку для удара. Матис пригнулся, но увернуться не смог: крепкая ладонь наотмашь хлестнула его по щеке. Он стиснул зубы и потер мигом покрасневшую щеку. Затем выпрямился и упрямо воззрился на отца. Недалек тот день, когда он сможет ударить в ответ.

– Разве я не говорил, чтобы ты прекратил палить этот чертов порошок? Разве я не говорил, что не потерплю его здесь? Отвечай!

– Оставь его, Ганс, – послышался мягкий голос матери.

Вместе с маленькой Мари она стояла чуть поодаль у наковальни и устало терла красные от дыма глаза. И мать, и дочь одеты были в грязные, запачканные пеплом фартуки. За две голодные зимы лицо у восьмилетней Мари побледнело и осунулось. И это несмотря на то, что Агнес время от времени приносила ей и Матису немного мяса. При этом Виленбахам жилось даже лучше, чем остальным крестьянам.

– Он ведь без злого умысла, – пыталась успокоить мужа Марта Виленбах. – Правда же, Матис? Ты, видно, где-то нашел этот порох.

– Да ну! Сам он его смешал, как всегда! Нас всех могло на куски разнести. И он знал об этом!

Ганса Виленбаха трясло от злости. Он так и не опустил мешочка с порохом. Лицо у кузнеца было угрюмое от тяжелого труда и горестей, его избороздили глубокие морщины, и выглядел Ганс Виленбах намного старше своих лет.

Матис упрямо молчал. Во время суматохи на поляне он спрятал небольшой мешочек за пазухой, чтобы не потерять. На изготовление пороха у него ушло несколько недель. Ночами Матис тайком выбирался из спальни и соскребал грязь под отхожим местом, чтобы получить из пропитанной мочой глины бесценную селитру. Затем раз за разом смешивал порошок с уксусом и высушивал, чтобы порох стал зернистым. Разве мог Матис оставить в лесу плоды такого кропотливого труда? Он спрятал мешочек под рубаху и отправился домой. И угодил прямо в руки отца.

Кузнец широко размахнулся для второго удара. Маленькая Мари заплакала и прижалась к матери.

– Папа, не надо! – взмолилась она. – Не бей!

В этот раз Матис решил не уворачиваться. Те дни, когда он с ревом убегал от отца, остались в далеком прошлом.

– Ты хоть знаешь, что станет со мной и матерью, если тебя поймают с этим порохом?

Ладонь со звоном хлестнула Матиса по левой щеке, но тот лишь едва заметно дрогнул.

– Нас повесят, как пить дать повесят! – не унимался отец, и очередной удар снова пришелся по лицу Матиса. – Именно сейчас, когда весь мир на грани бунта, а крестьяне в каждой деревне болтают о каком-то равноправии, мой сын разгуливает по улице с мешком пороха! Ты, неблагодарный…

Он снова размахнулся, но Матис в последний момент перехватил и удержал руку отца. Ганс Виленбах в замешательстве остановился, по его широкому лбу покатились бусины пота, а Матис сантиметр за сантиметром, словно тяжелое бревно, отводил его руку в сторону. Примерно одного роста, они стояли, глядя друг другу в глаза.

– Если это… действительно… так! – прохрипел Матис. Лицо у него покраснело от злости и напряжения. – Крестьянам собственные башмаки есть приходится, а попы в монастырях живут в свое удовольствие! Разве это не справедливо – забрать то, что принадлежит нам по праву? Если потребуется, силой!

Силы, казалось, в одно мгновение покинули кузнеца, крепкая рука его обмякла, и он растерянно уставился на Матиса. Его сотряс приступ сильного кашля. В последнее время такое случалось все чаще, особенно когда он волновался. Тяжелый труд у горна брал свое. Уже не раз болезнь приковывала отца к постели, и он не мог работать.

– Так… значит, это действительно ты стрелял в лесу, верно? – просипел наконец старый кузнец. – Наверное, со своими мятежными дружками, вечно ты с ними ошиваешься…

Он покачал головой и отступил на шаг.

– Мой сын примкнул к мятежникам, льет кровь и жжет округу! Уже небось убили кого-нибудь… И до этого вы докатились?

– Проклятье, все… все не так было!

Больше всего Матису хотелось надавать себе по шее. Зря он заговорил с отцом о крестьянах и церкви. И надо же старику вечно так распаляться! Постоянно вынуждал его говорить то, где лучше было бы придержать язык.

– Прекратите сейчас же! Как два петуха!

Марта Виленбах встала между ними и прижала к себе сына.

– Ты слишком строг к нему, Ганс! Как он, по-твоему, осознает проступок, если ты забьешь его до полусмерти? К тому же немного гордости за сына тебе не помешало бы. Ему только семнадцать, а в кузнечных делах он побольше твоего понимает. Да и мастер, что в прошлом году колокол в Ойссертале отливал, тоже его хвалил. Матис здорово ему помог в работе.

– Ха, в литейном деле он, может, и разбирается. Да и в самопалах всяких, – проворчал отец, немного успокоившись. Он смахнул со лба редкие рыжие волосы и осторожно взвесил в мозолистой руке мешочек с порохом. – Порох парень смешивает, как какой-нибудь алхимик чертов. Но вот сумеет ли он хороший меч выковать? Нет, на это он не способен!

– Потому что скоро в мечах никакой надобности не будет! – упрямо проговорил Матис и кивнул на перепачканный глиной мешочек: – Этот порошок изменит мир! Кому нужны рыцари, арбалеты и копья, когда сотни фунтов пороха хватит, чтобы в любой стене брешь пробить?

– Смотри, при наместнике такое не сболтни, – предостерегла его мать и потрепала за плечо. – Отцовские побои ничто по сравнению с тем, что тебе тогда светит. Чтобы рыцарей не осталось, ха! – Она покачала головой: – Глупости какие! Никуда рыцари не денутся. Дворяне, рыцари, крестьяне и духовенство – так уж мир поделен. Смотри лучше, как бы Агнес твоих бунтарских речей не услышала… Как она поживает, кстати? Я сто лет ее не видела.

– Да! Где Агнес? – выпалила маленькая Мари. – Хочу поиграть с нею в куклы! Она уже давно к нам не заходила.

– Мы… мы были с ней сегодня в лесу, – ответил Матис неуверенно. – С ее соколом.

Он решил не рассказывать родителям о стычке с разбойниками. Состояние и без того было у всех напряженное.

Мама улыбнулась:

– Рада за вас. Вы с Агнес столько времени раньше проводили вместе. А в последние месяцы…

– Они давно не дети, Марта, – перебил ее муж. – Будет лучше, если каждый пойдет своей дорогой. Агнес – дочь наместника, а Матис – простой подмастерье. Что из этого выйдет?

Матис гневно уставился на отца.

– У каждого из нас по две руки, две ноги и голова, чтобы думать! – возразил он, неожиданно возвысив голос, как проповедник. – В каждом из нас бьется сердце! Господь всех нас создал по образу своему! Так что же, если она дочь наместника, то чем-то лучше нас?