– Гость в дом – Бог в дом. – Формоза фон Кроссиг улыбнулась Шарлею и Ноткеру Вейраху, продемонстрировав заметно пожелтевшие зубы. – Приветствую господ в моем замке. Наконец-то ты пришел, Гуон. Я очень, ну, очень по тебе тосковала.

По нескольким услышанным во время странствия словам и фразам Рейневан сумел нарисовать себе более-менее верную картину. Ясное дело, не очень точную. И не слишком подробную. Например, он не мог знать, что замок Бодак Формоза фон Панневиц внесла в качестве приданого, выходя замуж по любви за Оттона фон Кроссига, обедневшего, но гордого потомка франконских министериалов[377]. И что Буко, сын ее и Оттона, именуя замок patrimonium’ом, серьезно разминулся с истиной. Название matrimonium[378] было бы более верным, хоть и преждевременным. После смерти мужа Формоза не потеряла субстанции[379] и крыши над головой благодаря родне, влиятельным в Силезии Панневицам. И поддерживаемая Панневицами, была фактической и пожизненной владелицей замка.

О том, что Формозу связывало с Гуоном фон Сагаром, Рейневан также услышал во время странствия то да сё, достаточно много, чтобы разобраться в ситуации, однако, естественно, слишком мало, чтобы знать, что оклеветанный и преследуемый магдебургской епископской Инквизицией чародей сбежал в Силезию к родственникам: у Сагаров были под Кросно наделы еще со времен Болеслава Рогатки. Потом как-то так получилось, что Гуон познакомился с Формозой, вдовой Оттона фон Кроссига, фактической и, как сказано, пожизненной хозяйкой замка Бодак. Чародей полюбился Формозе и с тех пор проживал в замке.

– Очень тосковала, – повторила Формоза, поднимаясь на носки розовых туфелек и чмокая чародея в щечку. – Переоденься, дорогой. А вас, господа, прошу, прошу…

На занимающий середину залы огромный дубовый стол поглядывал укрепленный над камином гербовый вепрь Кроссигов, соседствующий на закопченном и обросшем паутиной щите с чем-то, что трудно было однозначно определить. Стены были обвешаны шкурами и оружием, ни одно из которых не выглядело пригодным к употреблению. Одну из стен занимал тканный в Аррасе фламандский гобелен, изображающий Авраама, Исаака и запутавшегося в кустах барана.

Comitiva в примятых оттисками доспехов акеонах расселась за столом. Настроение, вначале, пожалуй, угрюмое, немного поправил бочонок, который закатили на стол. Но его снова испортила возвратившаяся из кухни Формоза.

– Уж не ослышалась ли я? – спросила она грозно, указывая на Николетту. – Буко! Ты похитил дочь хозяина Стольца?

– Говорил же я сукину сыну, чтобы не болтал. Шарлатан поганый, хайло на полпачежа захлопнуть не может… Кх-м… Собственно, я только что хотел сказать вам, госпожа мать[380]. И выложить все. А получилось так…

– Как у вас получилось – я знаю, – прервала Формоза, явно хорошо проинформированная. – Растяпа! Неделю проваландались, а добычу у них кто-то из-под носа увел. Молодым я не удивляюсь, но то, что вы, господин фон Вейрах… Мужчина зрелый, положительный, уравновешенный…

Она улыбнулась Вейраху, тот опустил глаза и беззвучно выругался. Буко собрался выругаться громко, но Формоза погрозила ему пальцем.

– И в конце концов такой глупец похищает дочку Яна Биберштейна. Буко! Ты что, вконец рехнулся?

– Вы бы, госпожа мать, сначала дали поесть, – гневно сказал раубриттер. – Сидим тут за столом, словно на тризне, голодные, в горле пересохло, прям перед гостями стыдно. С каких это пор у Кроссигов завелись такие обычаи? Подавайте еду, а о делах поговорим потом.

– Еда готовится, сейчас подадут. И вино уже несут. Обычаям меня не учи. Извините, рыцари. А вас, уважаемый господин, я не знаю… Да и тебя, храбрый юноша…

– Этот велит себя Шарлеем именовать, – вспомнил о своих обязанностях Буко. – А тот юнец – Рейнмар фон Хагенау.

– Ах! Потомок известного поэта?

– Нет.

Вернулся Гуон фон Сагар, переодевшийся в свободную hauppelande[381] с большим меховым воротником. Сразу же стало ясно, кто пользуется наибольшим фавором хозяйки замка. Гуон тут же получил зажаренную курицу, тарелку пирогов и кубок вина, причем все это подала лично Формоза. Чародей, не смущаясь, принялся за еду, демонстративно не обращая внимания на голодные взгляды остальной компании. К счастью, другим тоже ждать долго не пришлось. На стол, ко всеобщей радости, въехала, предваряемая волной роскошного аромата, большая миска кабанятины, тушеной с изюмом. За ней внесли вторую, с кучей баранины с шафраном, потом третью, полную кушаний из различной дичи, а затем последовали горшки с кашей. С неменьшей радостью были встречены несколько жбанов, наполненных – что установили незамедлительно – двойным медом и венгерским вином.

Comitiva принялась за еду в глубоком молчании, прерываемом только скрежетом зубов и произносимыми время от времени тостами. Рейневан ел осторожно и умеренно – приключения последнего времени уже научили его, сколь печальные последствия может иметь обжорство после долгого голодания. Он надеялся, что в Бодаке не привыкли забывать о слугах и Самсон не обречен на мучительный пост.

Так шло некоторое время. Наконец Буко фон Кроссиг распустил пояс и рыгнул.

– Теперь, – сказала Формоза, справедливо полагая, что это сигнал, завершающий первое блюдо, – возможно, пора и об интересах поговорить. Хоть, сдается мне, говорить тут не о чем. Ибо что это за интересы – Биберштайнова дочь.

– Интересы, госпожа мать, – сказал Буко, которому выпитое венгерское придало заметного резона, – это мое дело, при всем к вам уважении. Мой труд здесь всех кормит, поит и одевает. Я подвергаю жизнь опасности, а когда по воле Господней будет мне крышка, то увидите, как вам станет худо. Так что не придирайтесь!

– Вы только гляньте! – Формоза подбоченилась, повернулась к раубриттерам. – Нет, вы только гляньте, как надувается мой младшенький. Он меня кормит и одевает, ей-богу, от смеха лопну! Славно бы я выглядела, если б только на него рассчитывала. К счастью, есть в Бодаке глубокий подвальчик, в нем сундучки, а в сундучках то, что туда положил твой родитель, малыш, и твои братья, светлая им память. Они умели добро в дом сносить, они не позволяли обвести себя вокруг пальца. Дочек у вельмож не похищали, будто глупцы какие… Они знали, что делали…

– Я тоже знаю, что делаю! Хозяин Стольца выкуп заплатит…

– Как же, жди! – обрезала Формоза. – Биберштайн-то? Заплатит? Дурень! Он на доченьке крест положит, а тебя достанет. Отомстит. Случилось уже нечто подобное в Лужицах, ты б знал об этом, если бы у тебя уши для слушанья были. Помнил бы, что случилось с Вольфом Шлиттером, когда он таким же манером столкнулся с Фридрихом Биберштайном, хозяином в Жарах. Какой ему жарский хозяин монетой отплатил.

– Я слышал об этом, – спокойно подтвердил Гуон фон Сагар. – Да ведь и дело было широко известно. Люди Биберштайна напали на Вольфа, истыкали копьями, как животное, кастрировали, выпустили кишки. В то время популярной была в Лужицах поговорка: «Таскал Вольф, таскал, да напоролся на Олений Рог, узнал, как тот бодается…»

– Знаете, господин фон Сагар, – нетерпеливо перебил Буко, – никакая это для меня не новость. Обо всем-то вы слышали, все видели, все умеете. Так, может, вместо того чтобы заниматься воспоминаниями, продемонстрировали бы нам свое магическое искусство? Господин Вольдан от боли стонет. Пашко Рымбаба кровью харкает, у всех кости ломит, так, может, говорю, вместо того чтобы умничать, вы б какой-нибудь дряквы[382] нам наготовили? Для чего у вас в башне лаборатория? Только чтобы дьявола призывать?

– Ты смотри, с кем говоришь! – взвизгнула Формоза, но чародей жестом успокоил ее.