Проехали еще чуть, выбирая место для ночлега, вблизи ни рощи, ни ручейка, но везет не всегда, с трудом отыскали местечко, где из сухой земли торчат мертвые, словно опаленные взрывом, кусты; Сигизмунд принялся собирать хворост, я расседлал коней, своего отпустил, прибежит на свист, Сигизмундова пришлось стреножить.
Седла уложили возле костра, закат некоторое время воспламенял громады облаков, затем небо стало лиловым, потемнело, выступили первые звезды. Я лег, положил голову на седло. Звездное небо выгнулось настолько глубокой чашей, что казалось колодцем. Я взглянул со странным желанием обнаружить изменения в расположении звезд, тупое дитя асфальта, как будто помню хоть одну звезду, где она и как! Небо как небо, черный бархат и помигивающие искорки. Зато знаю, что мигание от атмосферы, иначе с чего мигать, не пульсары, да и для пульсаров мои глаза не телескопы Максутова…
– Как хорошо, – вздохнул Сигизмунд. – Когда зришь такое вот… да, такое, то всем сердцем чувствуешь красоту и величие замысла Творца, что сотворил мир не только совершенный, но и прекрасный… Слава Господу за его труд!
Я лежал на спине, он сидел, скрестив ноги, как Будда, лицо вдохновенное, в глазах религиозный экстаз. Хороший парень, везде может находить доказательство величия Творца и его заботы о нас, двух рыцарях в ночи. Наверное, и самого Творца он представляет в виде могучего седого рыцаря в полном облачении из железа, чистом и сверкающем, с длинной седой бородой, сверкающим взором из-под вскинутого забрала, с треугольным щитом, на котором крупными буквами написано: «Я – есмь Господь».
– Слава, – сказал я. Подумав, добавил: – Аминь.
– Аминь, – ответил он автоматически, потом спросил настороженно: – Это почему ж аминь?
– Потому что он устранился от дел, – ответил я, – передоверив весь этот мир нам. Теперь от нас зависит: засрем его весь или частично, а может быть, превратим в цветущий сад? Даже с дьяволами нам придется самим, сэр Сигизмунд!
Он смотрел на меня настороженно, в лице проступила тревога.
– Сэр Ричард, а это… не кощунство?.. Не клевета на Творца?
– В чем? Что человечеству и даже церкви нужен дьявол? Сиг, не будь на свете дьявола, многие набожные люди никогда не помышляли бы ни о Боге, ни о церкви, ни о следовании заповедям, что на самом деле вовсе не дураком придуманы.
Он сказал нерешительно:
– Сэр Ричард, ваши речи… слишком близки к тому порогу, за которым тащат на костер. Вполне заслуженно.
Я зевнул, сказал лениво:
– Ладно, давайте спать. Ничего нет крамольного в том, что есть люди, в которых живет Творец, есть люди, в которых живет дьявол, а есть человеки, в которых одни глисты. Спите, сэр Сигизмунд!
В ночи прозвенел тихий легкий смех, ласковый и чистый. Мы умолкли, прислушивались. Сигизмунд торопливо бросил на пурпурные угли пару сухих веток. Вспыхнули оранжевые огоньки, тьма неохотно отодвинулась, словно выдавливаемая невидимым поршнем, я даже ощутил разрежение воздуха, Сигизмунд охнул и застыл с отвисшей челюстью. В раздвинувшемся кругу света стояла молодая девушка. Я бы принял ее с некоторой натяжкой за ангела, а Сигизмунд, судя по его виду, принял и без всякой натяжки. В белых развевающийся одеждах, целомудренно скрывающих ее молодое сочное тело до самых пят, видны только босые ступни с нежными, никогда раньше не ступавшими по земле голыми подошвами, лицо по-детски припухлое, глаза синие, наивно-радостные, румяные щечки с умильными ямочками, взгляд маслянисто покорный и ласковый. Она смотрела с удивлением, как на попавших сюда неизвестно как в ее мир. Складки одежды слегка шевелятся, выдавая соблазнительную полноту юного, но уже созревшего тела. Свет костра наполовину пронизывает легкую ткань, проступают очертания ног, даже форма нижней половины живота, тонкая талия, полные груди…
Она смотрела так, что кивни ей, радостно сядет рядом или на колени, обнимет за шею, а руки нежные, ласковые, прижмется горячей грудью по-детски, уже готовая инстинктивно к тем действиям, что запрограммировала природа для мужчин и женщин.
Пока я таращил на нее глаза, Сигизмунд просипел что-то, приходя в себя, каркнул, сказал осевшим голосом:
– Кто ты, прелестное дитя?
Она светло и радостно улыбнулась, голос ее был детский, звенящий, как тихий лесной ручеек:
– Мы переселенцы, едем дальше на север. Говорят, там люди лучше, а мир спокойнее. Наш лагерь там…
Повернувшись вполоборота, так, что ткань четко обозначила ее полную, созревшую для хватания мужскими ладонями грудь, она показала неопределенно в темноту.
– А ты? – спросил Сигизмунд с неподдельной тревогой и нежностью.
– Я вышла… – сказала она и стыдливо улыбнулась, – вышла из лагеря… и отошла подальше…
Сигизмунд сам покраснел, даже не мог себе представить, что такая прелестная девушка может присесть на корточки и, задрав подол на голову, какать, тужась и краснея, так что морда просто багровая, а глаза как у рака, сказал торопливо:
– Да-да, ты собирала хворост, но где он в такой ровной степи… Иди к нам, погрейся, а потом мы отведем тебя к родителям, чтобы ты не заблудилась…
Она стыдливо улыбнулась, глаза ее бросили по сторонам пугливые взгляды, не видит ли кто, решилась и пошла к нам. Глаза немножко испуганные, но на щеках разгорелся румянец, а масляный блеск в глазах стал заметнее. Она грациозно села рядом с Сигизмундом, при этом движении полные груди колыхнулись из стороны в сторону, натягивая ткань острыми кончиками. Даже когда уже сидела, прижавшись к нему боком, груди еще некоторое время завораживающе двигались, все уменьшая амплитуду, круглые колени высунулись из-под платья, она стыдливо пыталась натянуть укоротившийся подол, не получалось, объяснила с виноватой улыбкой:
– Я вышла только в ночной рубашке… у меня под нею ничего нет, мне стыдно…
Сигизмунд, красный как вареный рак, торопливо заверил:
– Да ничего, это ничего!.. Я ничего такого даже не думаю, даже совсем не думаю!
Но уши полыхали, как огни на нефтяной вышке. Она сказала стыдливо:
– Все-таки я одна с двумя мужчинами среди степи… Да еще ночью. Мне просто страшно…
Она подвигалась, устраиваясь, Сигизмунд пылал весь, девушка прижималась к нему грудью, всем телом, таким сочным и зовущим, даже я на другой стороне костра слышал мощный зов, самый древний и неодолимый, потому именно его и стараются в первую очередь подделать, имитировать.
– Ты не с двумя, – поправил я почти сочувствующе. – Я ведь с тобой не заговаривал первым!
Она вздрогнула, в ее больших синих глазах, сейчас уже томных, с поволокой, проступил испуг.
– Да, – ответила она жалобным голосом, – но я так испугалась в ночи и замерзла…
– Грейся, – сказал я. – И еще… я ведь не приглашал тебя к костру, верно?
Страх в ее глазах рос, румянец на щеках сменился бледностью. Сигизмунд смотрел на меня с растущим раздражением, девушка спросила почти шепотом:
– Кто ты?
Я промолчал, давая ей взглядом понять, что она мне нравится, но провести себя не дам. Сигизмунд обнял ее за плечи, что покорно смялись под его ладонью, теплые, пухлые и нежные, сказал неприятным голосом:
– Это сэр Ричард, паладин…
Она дернулась так, что его рука соскользнула ей на спину, где-то там затормозила на нижней, сильно оттопыренной части.
– Па… паладин?
– Да, – подтвердил я почти с сочувствием. – Паладин… А это значит, что вижу такой, какая на самом деле.
Она охнула, с непостижимой скоростью подхватилась, в глазах был страх. Застыла на мгновение, на лице обреченность, я сделал ей знак, чтобы убиралась. Еще не веря в спасение, она поспешно метнулась в темноту, топот босых ног вроде бы сменился сухим стуком копыт, несущих легкое тело.
Судя по бледному лицу Сигизмунда, он тоже что-то уловил, в глазах отчаяние.
– Сэр Ричард, – прошептал он белыми губами, – а… какая она?
– Не знаю, – ответил я.
– Но вы сказали…
Я ответил с великой неохотой:
– Мало ли что говорим женщине!.. Особенно когда хотим уязвить! Но я не стал бы, даже если бы мог… Расставаясь с ними, мы все же храним в памяти лучшие минуты?.. Пусть останется такой… какой видели. Какой сама хотела казаться.
