– Чтобы расстаться? Но разве для этого нужны предлоги?
– Мы все меняемся, – заверил я. – Может быть, Денис начинает пересматривать взгляды.
– Это ты изменился, – сказала она неожиданно. – А чтоб Денис… скорее горы, как гуси за кормом, сбегутся к Мухаммаду.
– Чего они решили, что могу повлиять я? Похоже, ты тоже так думаешь?
Она пожала плечиками.
– Не знаю. Ты быстро меняешься, мой мальчик. А Денис тебя всегда уважал как друга…
– Лучше не надо, – сказал я опасливо.
– Почему?
– Это налагает, – объяснил я. – Не хочу. Лучше налагать буду я. А то и вовсе класть. Я люблю класть на все. Как демократ и общечеловек, потому что ценность – это я. Главное – беречь здоровье, не переедать, отказаться от вредных привычек… и что-то еще, забыл.
Она кивнула.
– Да-да, теперь нам много приходится держать в голове. Скорее бы имплантаты с обещанными петабайтами памяти, чтобы туда все складывать… Так что, постараешься повлиять? Он же скоро вообще станет пещерным человеком!
– Хорошо, – пообещал я. – Поговорить постараюсь. Но не обещаю. В наше время никто никому ничего не обещает. Время такое.
– Да, – согласилась она печально, – обещать – это пережиток старины. Как и слово чести, достоинство и прочее, что тяжелым бременем висело на человеке… Хочешь попробовать пирожки из сыра с орехами? Я сама приготовила по своему рецепту!
– Давай, – согласился я опасливо. – У меня хороший желудок.
Пока она вытаскивала из духовки и раскладывала по тарелочкам, я думал, как быстро мир пришел к тому, что определять отцовство по ДНК – средневековое варварство и ущемление женских прав. Неотъемлемых. Так это называется. Всякий раз когда придумываются новые права, то сразу объявляются железобетонно неотъемлемыми, а там, глядишь, и в самом деле становятся.
Никто из нас не хочет выглядеть дикарем, потому и с проблемой отцовства пришлось смириться и даже улыбаться. Определять ДНК ребенка – это сегрегация какая-то. Расизм даже. И неуважение к женщине. Непочтение и нарушение ее прав и свобод.
Быстро становится нормой, когда женщина даже сама не знает, от кого забеременела. Но если уж забеременела, то нужно выходить замуж, чтобы мужчина разделил с нею трудности и финансовые заботы о рождении и воспитании ребенка.
Больше делать мне вот нечего, мелькнула мысль, чем заниматься отговариванием Дениса от его якобы устаревших взглядов. Что устаревшие, согласен, но вон насчет того, что их нужно отбросить, гм…
Прогресс – это не новое, а лучшее, но мы все гонимся за новым и все страшимся оказаться отсталыми. А если не страшиться?.. Нет, страшновато. Даже страшненько.
Двое суток у родителей, больше ну никак не вытерпел, хотя старался при каждом удобном моменте уединиться и попрактиковаться с пистолетом и шестым чувством, как я назвал это вот странное зрение, когда вижу провода в глубине стены, скрытые камеры, силуэты отца и матери сквозь толстые стены.
Пистолет исчезает дольше и с неохотой, но это не так пока важно. Важнее, что появляется моментально, это уже безусловный рефлекс.
Все попытки удаленно сдвинуть на столе хотя бы салфетку пока ни к чему не приводят. Думаю, не могу сдвинуть даже маковое зернышко, и даже догадываюсь, почему.
Пока что могу передвигать только атомы. Это видно по тому, что, переставляя их, получаю патроны и пистолет. Но не способен передвинуть сам патрон, я всего лишь создаю его на том же месте, где и находятся те атомы.
Распылить пистолет тоже удается мысленным усилием, всего лишь возвращая атомы в то состояние, в каком были.
Утром третьего дня я проснулся рано, но повалялся с полчаса в постели, все равно у кладовщика, что одновременно и продавец, будут вопросы, слишком уж я быстрый, как электрический веник.
Мать сказала щебечуще:
– Что-то ты бледный… плохо спал?
– Да так, – ответил я, – снилось всякое.
– Ты какой-то рассеянный, – сказала она. – Иди умывайся, чисти зубки и давай за стол.
– Завтрак готов?
– Сейчас будет. Я велела приготовить пирог, как ты любишь.
Я кивнул, она смотрела вслед, пока я не скрылся в ванной, странное такое ощущение, и ее почти вижу, и на все это накладывается полупрозрачная серая и едва заметно подрагивающая пелена, что на самом деле триллионы триллионов быстро сменяющихся символов.
Если сосредоточиться, можно выхватывать отдельные слова или понятия, но мозг бунтует и отчаянно сопротивляется подключению ко Всемирной сети. Нет, это не подключение, просто я могу вот так всматриваться, но привыкший к удобствам мозг не желает трудиться. Хотя какой тут труд, но мои мозги всегда стремятся любой труд, даже минимальный, свести к еще большему минимуму, а то и отказаться от него вовсе.
Пока мыл руки и чистил зубы, я с усилием входил в Инет, даже не знаю откуда: через комп, планшет или мобильник, сейчас важен только доступ, а не размер экрана, все равно изображение проецируется на сетчатку глаза…
…или сразу в мозг? Не понимаю, да мы вообще многое не понимаем, как вот еще никто не может понять и объяснить, что такое электричество, но это не мешает им пользоваться даже самым тупым.
Пока завтракал, на всякий случай из Интернета не выходил, вдруг только сейчас получилось, потом не смогу, пусть будет хотя бы этот серый из мельтешения данных фон…
– Ты какой-то рассеянный, – сказал отец. – С девушками проблемы?
Я поморщился.
– Папа…
– Что «папа»? – спросил он мягко. – Бывает…
– Это в твое время, – пояснил я, – с девушками могли быть проблемы, а сейчас разве что у девушек с нами траблы.
Мать вздохнула:
– Как быстро все меняется…
– Как медленно! – возразил я. – Мы уже готовы по Марсу бегать, а там пока что ни одной колонии. Дикость какая-то. Черепахи, а не цивилизация. Я надеялся, что смогу поменять свой организм на металлокерамический уже лет через десять, а ученые говорят, что возможно будет только через пятнадцать! Как жить с таким черепашьим темпом? Так и до сингулярности не доживем, ласты склеим раньше… Кофе был просто чудесным, мама! Спасибо.
Она поднялась, поцеловала меня в щеку.
– Ты весь дрожишь, – произнесла с мягким упреком, – так мы тебе надоели?.. Вижу-вижу, уже торопишься…
– У него дела, – сказал отчим с тревожной гордостью. – Это хорошо, когда сын нашел свое место в этой сложной жизни.
Я обнялся с ним, хотя терпеть не могу обниматься, но с родителями вижусь в самом деле редко, можно и перетерпеть, мы всю жизнь что-то да терпим.
Район новостройки победно смотрит в небо замысловатыми небоскребами. В развитых странах уже отказываются от них, даже для офисов, а у нас почему-то обожают в таких даже селиться. И чем выше, тем круче.
У «стронгхолда» есть право превышать скорость на сорок километров в час, и он с моего разрешения пользуется этим с великим восторгом и радостью. Небоскребы мчатся навстречу, тонкие, как секвойи, и высокие, как горы Тибета, разбегаются в стороны и остаются далеко позади вдоль дороги.
Впереди за исполинскими башнями по сто десять этажей возникает простор, и когда мы вылетели за пределы города, я ощутил, как даже мне, которому везде хорошо, стало как-то посвободнее.
Наконец «стронгхолд» съехал на боковую дорогу, там хоть и шоссе, но старинное, неухоженное, а здание впереди выглядит так, словно сохранилось со времен Навуходоносора. Хотя, конечно, ему лет сорок, не больше, тогда так строили, но сейчас сорок лет – безумно много для техники, что меняется дважды в год.
Сносить их не сносят, пока участок не понадобится, потому что́ в них только не заводится, только привидений токарных и фрезеровальных станков не хватает.
Я объехал с другой стороны, там знакомая стоянка, которой я не воспользовался, уже умный, а сразу подогнал машину поближе, чтобы багажник прямо под козырек здания.
Дверца в зарешеченном окошке приоткрылась, широкое лицо кладовщика мелькнуло только на миг, он всматривается не в меня, а в невидимый мне экран, где, как я понимаю, я такой, какой есть, а не тот, каким могла бы сделать пластическая операция.
