Официальной статистики не существует, но Абрахэм считал, что из ста женщин, вызвавшихся стать суррогатными матерями, примерно треть составляют мошенницы и разного рода аферистки, желающие нажиться на чужой беде.

– Разумеется, какая-то информация о потенциальных суррогатных матерях имеется в медицинских центрах, – сказал он. – И надежнее всего обращаться именно туда. Впрочем, и у них информация неполная, отрывочная, фрагментарная. К тому же кандидатки, как правило, не обследованы, и по результатам анализов половина из них отсеется. О психологическом тестировании я и вовсе молчу – его просто нет.

И мистер Абрахэм захлопнул Семейный кодекс, который до сих пор держал в руках. Это был эффектный жест, означающий, что тема разговора исчерпана.

Рядом с дверью зала заседаний вывешен был список дел и назначенное для слушаний время. Первое слушание – в 10.20. Следующее – в 10.30. За ним – в 10.45. И так – до восемнадцати часов. На каждое дело отведено было по десять-пятнадцать минут. Лена посчитала: выходило, за день слушается больше тридцати дел. И это только у одного судьи. Как это вообще возможно? Может, что-то напутали? Лена подошла к другому залу заседаний. То же самое. Тридцать дел по десять минут на каждое.

– Леночка! Доброе утро! – За спиной у Лены появился Анатолий Эммануилович Плевакин – ее непосредственный начальник. С виду ничем не примечательный, седенький, тонкокостный Плевакин был великолепным судьей, очень эрудированным человеком, замечательным собеседником и обладал каким-то просто атомным обаянием. Достаточно его увидеть – и жить становится лучше. Почему? Бог его знает. Но становится, это совершенно точно.

– Что? Любуетесь нашими портянками?

– Чем… любуюсь, Анатолий Эммануилович? Портянками?

– Вот эти вот списки, – Плевакин махнул рукой в сторону вывешенных рядом с дверью распечаток, – между собой мы их портянками называем. Впечатлились?

– Анатолий Эммануилович, – Лена посмотрела жалобно. – Я что-то не совсем понимаю… Как за пятнадцать минут можно разобрать дело?

– Да ну что вы! – Плевакин заулыбался, положил свою сухонькую лапку Лене на плечо. – Голубчик, разумеется, ни один судья по тридцать дел за день не разбирает. Максимум – десять, но и это редко. В основном пять-семь.

– А как же списки?

– А что списки? Списки, видите ли, составляются с учетом рисков, так сказать. Кто-то не явится, у кого-то заседание отложат, потому что нужно предоставить дополнительные документы, часть из них просто заявления об отмене заочных решений, сами понимаете, такое часто бывает, так это на пять-десять минут… Вот и получается, что половина списка – чистой воды фикция.

Плевакин еще шире улыбнулся и засеменил по коридору к лестнице. А Лена отправилась к себе в кабинет.

За окном по-прежнему лил дождь, простирался все тот же московский палисадничек и не было никакого Люксембургского сада.

Лена повздыхала, открыла папку с делом и погрузилась в чтение. Она как раз дошла до двадцать восьмой страницы, когда дверь с грохотом распахнулась. Висевший на гвозде плащ свалился Лене на голову. На пороге во всем блеске своих без малого тридцати лет предстал младший лейтенант.

– Здравия желаю, Василь Васильич! А я к вам с подарком! Свежий труп на коммунальной кухне, прошу любить и жаловать! – гаркнул он, протопал к столу и плюхнулся на стул для посетителей. Стул под ста пятью килограммами его молодецкого тела жалобно скрипнул.

Лена кое-как выпуталась из плаща и воззрилась на посетителя. Собственно, он тоже на нее воззрился. Как только Лена показалась из-под плаща – так и воззрился. В ту же буквально секунду. И немедленно сдулся. Будто бы даже сделался меньше (хотя при его габаритах это было непросто) – сгорбился, стушевался, залихватская улыбочка стекла с лица. Лицо сделалось простецким и недоумевающим.

Лейтенант поднялся, зачем-то похлопал себя по карманам, как бы в поисках чего-то срочно ему необходимого, глянул на Лену, отвел глаза, опять глянул и, сообразив, что дальше молчать совсем уж не комильфо, промямлил:

– Простите… Я, наверное, того, дверью ошибся… А скажите, где Василь Васильич?

– Здесь Василий Васильич, здесь, – как могла, успокоила его Лена. – Вы ничего не напутали.

Лейтенант осмотрелся, но Василь Васильича не обнаружил. В кабинете были только стол, заваленный папками, два стула и гвоздь, торчащий из стены, на который Лена в этот момент вешала плащ. Никакого Василь Васильича, равно как и Петра Петровича, не наблюдалось.

– Простите, – снова промямлил лейтенант. – А он где? Ну, я имею в виду Лавренюк?

– Перед вами, – ответила Лена и уселась на место, косясь на плащ и думая, не свалится ли он снова на голову, – Лавренюк – это я.

В лице лейтенанта отразилась вся мировая скорбь. Потом оно пошло рябью, словно лужа на ветру. Широкий, как у сенбернара лоб, сложился морщинами от напряженных раздумий, у рта залегли горькие складки, – похоже, лейтенант решил, что его жестоко обманывают.

– Нет… – протянул он печально. – Вы точно не Василь Васильич…

– Я имела в виду, что я теперь выполняю обязанности Василь Васильича, – сжалилась Лена над лейтенантом, который окончательно и бесповоротно сделался несчастным. – Сам он уже вторую неделю как перешел на другую работу, в областной суд. А я пришла на его место.

Лена протянула руку:

– Кузнецова. Елена Владимировна.

Потом все же не удержалась и добавила:

– Впрочем, если вам так удобнее, можете первое время называть меня Василием Васильевичем.

Не стоило, конечно. Работа – не место для шуток. Но уж больно смешно этот лейтенант морщил лоб и тряс здоровенной башкой, пытаясь отыскать своего драгоценного Василь Васильича в пустом кабинете. Спасибо еще, под стол не полез…

– Младший лейтенант Таганцев, – отрапортовал он и пожал Ленину руку так, что кости хрустнули, – Константин Сергеевич. Значит, Василь Васильич тут больше не работает? А я думал, чаю попьем…

Таганцев выглядел озадаченным. Кажется, он все еще не смирился с тем, что осиротел и Василь Васильича больше в его жизни не будет.

– Знаете, – сообщил Таганцев, – Василь Васильич очень был хороший мужик. И судья понимающий. А вы?

– Что – я? – удивилась Лена.

– Ну, вы как? Понимающий судья?

– Во всяком случае, очень на это надеюсь, – ответила Лена. Ну и странный же этот Таганцев. – Кстати, у вас красивое имя – Константин Сергеевич. Замечательное имя, театральное.

– Почему это вдруг театральное? – удивился Таганцев.

– Ну, как же! Был такой режиссер, очень знаменитый – Станиславский Константин Сергеевич.

Лоб Таганцева снова пошел складками.

– Станиславский… Станиславский, – забормотал он. – Нет, не знаю такого. Рязанова знаю, Михалкова знаю, Станиславского не знаю.

– Ну, не беда, Константин Сергеевич, – снова успокоила его Лена. – Какие ваши годы? Еще узнаете. Между прочим, у вас не только имя замечательное, но и фамилия. Историческая фамилия!

– Что, тоже такой режиссер? – удивился Таганцев. Похоже, режиссеров на свете было несколько больше, чем он привык считать.

– Лучше! – заявила Лена. – Эту фамилию носил основоположник уголовного права, профессор Санкт-Петербургского университета! Вы должны гордиться!

– Есть гордиться, – ответил Таганцев. Лицо у него при этом было самое что ни на есть серьезное.

Лена покосилась на него. Он и впрямь собирался гордиться, вот молодец какой!.. Решив больше не терзать младшего лейтенанта ни режиссерами, ни профессорами, она положила руки на стол, пальцы сложила замочком и сделала вопросительное лицо. Младший лейтенант моментально уставился на ее руки.

– А что за труп на коммунальной кухне? Вы про какой-то свежий труп говорили?

– А, это… – застеснялся Таганцев. – Это у нас с Василь Васильичем шутка такая была… Нет никакого трупа, я просто так зашел, проведать. Был тут по делу, дай, думаю, заскочу… Вам, наверное, работать надо?

Лена пожала плечами – мол, ничего не попишешь, надо.