Когда в очередной раз он сказал, что занят и вечером встретиться не может, она, вспомнив, что у него осталась какая-то ее книжка, веселым голосом попросила ее вернуть.

– Хорошо, я занесу, – пообещал он.

– Нет, лучше я сама к тебе зайду вечером, – выпалила она.

– Только не сегодня. Я вернусь не раньше двух ночи.

На следующий вечер она опять позвонила, и он, после долгой паузы, милостиво позволил ей зайти.

Его родителей не оказалось дома. Он прямо на пороге протянул ей книгу. Она с мучительной улыбкой спросила, не угостит ли чаем.

– Да, конечно… Только, понимаешь, ко мне должны прийти. Я жду звонка.

– Не беспокойся, как только позвонят, я сразу исчезну.

Когда он наливал чай, руки у него заметно дрожали. Он то и дело косился на часы, на телефон, курил, покашливал. Она пыталась разговорить его, задавала вопросы, он отвечал коротко, иногда вообще не отвечал, не слышал ее и, наверное, не видел. Повисали долгие, невыносимые паузы, Ксюше хотелось встать и уйти, но она не могла наглядеться на него и наконец решилась спросить:

– Митя, у тебя есть кто-то?

Ничего глупее нельзя было придумать. Он брезгливо поморщился, покраснел и произнес неприятным высоким голосом:

– Вот только, пожалуйста, не надо выяснять отношения!

Именно в этот момент завизжал телефонный звонок. Митя бросился в соседнюю комнату, по дороге опрокинув стул, и шарахнул дверью. Ксюша знала, что именно сейчас надо уйти, исчезнуть, не прощаясь, но как будто примерзла к кухонной лавке и мелкими быстрыми глотками прихлебывала жидкий чай. Он вернулся, едва волоча ноги, тяжело опустился на табуретку, закурил. Он выглядел таким несчастным, что Ксюша не удержалась, встала и погладила его по голове.

– Что, Митенька, она не придет?

– Нет.

– Но ведь позвонила, – попыталась утешить его Ксюша, – позвонила, предупредила. Мало ли какие у человека могут быть дела.

Он отложил сигарету, уткнулся лицом ей в грудь и пробормотал:

– Ксюшенька, ну почему ты такая хорошая?

Она поцеловала его в макушку, отстранилась, застегнула пуговку на блузке, поправила волосы, широко, ласково улыбнулась и сказала:

– Все, Митя. Я пойду.

Он, не вставая, притянул ее к себе так резко, что она упала к нему на колени, и через несколько минут они оказались в его комнате, на скрипучей узкой тахтенке.

Ей так хотелось, чтобы он произнес хоть слово, но он молчал и как будто спешил, раньше ничего такого не было у них, только целовались, обнимались, оба сопели, но запретной черты не решались переступить. А тут вдруг, когда, казалось, все кончено, он раздевал ее, торопливо, деловито, как будто мстил ей, непонятно за что.

Потом они лежали, уставясь в потолок, и, не выдержав этого ужасного молчания, Ксюша прошептала:

– Она красивая?

– Кто? – спросил он, разворачиваясь и нависая над Ксюшей раскрасневшимся влажным лицом.

– Ну, та, которая не пришла сегодня.

– Да, очень, но тебе не стоит сейчас об этом спрашивать. Запомни, никогда не выясняй с мужчинами отношения, никогда не обвиняй. Это бесит, понимаешь?

– Разве я тебя обвиняю, Митенька?

В ответ он неприятно усмехнулся, легко, пружинисто спрыгнул с кровати, вышел из комнаты и хлопнул дверью. Ксюша стала быстро, бестолково одеваться, никак не могла попасть в рукав блузки, обнаружила, что в спешке он оторвал ей пуговицу на джинсах, наконец кое-как привела себя в порядок, пригладила встрепанные волосы, вышла, увидела, что он сидит на кухне в полосатом махровом халате и курит.

– Ты поняла? – произнес он, не глядя в ее сторону. – Никогда не упрекай, не обвиняй. Будь легкой, веселой, надменной, не смотри жалобными глазами и никому никогда не вешайся на шею. Будь холодной загадочной стервой. Впрочем, у тебя это вряд ли получится.

Ксюша несколько секунд молча смотрела на него, чувствуя, что глаза у нее сейчас именно жалобные, умоляющие, и вот-вот хлынут слезы, но вместо того, чтобы заплакать, громко рассмеялась. – Митенька, никогда не влюбляйся в холодных стерв, – произнесла он сквозь смех, – будь нежным, ласковым, и умоляю тебя, не кури столько, это очень вредно для здоровья. Ешь побольше фруктов и овощей, делай гимнастику по утрам. Все, пока, мой хороший. Не грусти.

На следующий день он позвонил, сказал, что она забыла книгу, за которой приходила, и явился к ней днем, когда она отсыпалась после ночного дежурства в больнице. Родителей не было, и все повторилось, но уже не так торопливо и грубо.

Примерно месяц они встречались почти каждый вечер. Всякий раз, когда с языка готовы были сорваться вопросы: «Митя, она тебя бросила? А что будет, если она вернется?», Ксюша начинала хохотать. Смехом она заменяла и все прочие, важные для нее слова: «Митенька, я тебя очень люблю, не уходи, я умру без тебя...»

– Мы с тобой знакомы с семи лет, ты никогда не была такой хохотушкой, – удивлялся он.

Когда она была у него дома и звучал телефонный звонок, сердце ее подпрыгивало к горлу. Он летел к телефону, сшибая все на своем пути. Потом она всматривалась в его лицо и вздыхала про себя с облегчением: «Уф, пронесло…»

Наконец ей пришло в голову, что нельзя все вечера подряд торчать дома, это скучно, к тому же проклятый телефон сводит с ума.

Заняв денег на работе, она купила билеты в кинотеатр «Пушкинский», самые дорогие, на вечерний сеанс, на американский боевик со спецэффектами, о котором говорила вся Москва. Митя сказал, что встретятся они у памятника, за пять минут до начала.

Шел проливной дождь, она, конечно, забыла зонтик и прождала полтора часа. Потом, когда совсем окоченела, решилась позвонить ему из автомата.

– А его нет, – сообщила Митина мама, – он будет очень поздно. Что-нибудь передать?

Ксюше померещился где-то в глубине квартиры чужой, мелодичный женский смех, и Митин урчащий, ласковый голос. Его мама неправильно положила трубку, и Ксюша вместо коротких гудков услышала раздраженный крик:

– Эй, в следующий раз не вынуждай меня врать, сам разбирайся со своими девочками!

Дрожа и заливаясь слезами, она спустилась в метро, доехала до «Баррикадной», перешла на «Краснопресненскую». Там ей посчастливилось сесть в темный вагон. Она забилась в уголок и страшно долго ездила по кольцу, пока на «Киевской» не сообщили: «Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны». У нее не было сил подняться, тетка-обходчица рявкнула на нее, решив, что она пьяная или под наркотиком. Ксюша вышла и тут же рухнула на ближайшую скамейку. Она уже не плакала, просто сидела как каменная. Поезда подъезжали, мимо валили толпы людей, в основном приезжих, с огромными полосатыми баулами. В дверях то и дело возникала давка. Уезжал очередной поезд, несколько минут было тихо, опять наваливала толпа.

Ксюша все сидела, не двигаясь, как будто спала с открытыми глазами. После полуночи платформа почти опустела. В голове у нее сложилась четкая схема последующих действий. Как только забрезжит белый огонь в туннеле, она встанет, подойдет к краю платформы, закроет глаза и сделает всего один шаг, потому что невозможно жить, когда так больно. Поезда не было долго, наконец загудели рельсы, брызнул свет. «Давай!» – скомандовал внутри нее чужой, властный голос.

И вдруг нечто тяжелое, невыносимо вонючее рухнуло прямо к ней на колени. Пьяный бомж хотел сесть на лавку рядом, но промахнулся. Ксюша рефлекторно оттолкнула его, и старик грохнулся на каменные плиты платформы. Под его головой стало растекаться кровавое пятно, тут же подбежали дежурная, двое милиционеров. Старика подняли, половина его лица была залита кровью. Он бормотал что-то матерное, тяжелым пьяным басом. Ксюша смотрела, как его уводят, точнее, уносят, как он перебирает ногами по воздуху и во всю глотку матерится.

Она кинулась в закрывающиеся двери последнего поезда. Ее била крупная дрожь, а в голове ни с того ни с сего завертелись непонятные числа. Она что-то пыталась подсчитать, и только выйдя на улицу, в ясную лунную ночь, поняла, что у нее задержка три недели.