– Увы, да…
– Вам осталось жить сутки или двое, – сурово сказала Хильда. – Сделайте это заявление. Сейчас – или никогда. Вы откладывали это всю жизнь. Теперь она подходит к концу – и у вас есть последний шанс восстановить справедливость. Неужели вы дрогнете в последний момент? Неужели так и умрете, оставив эту несправедливость на своей совести?
Последовала короткая пауза, для Себастьяна явно заполненная внутренней борьбой.
– Я предпочел бы именно такой исход, если бы не ты, – наконец произнес он.
– Тогда сделайте это признание – для меня! – воскликнула Хильда. – Сделайте его для меня! Я не прошу этого как милости – но настаиваю как на своем праве! Я ТРЕБУЮ от вас этого!
В этот момент Хильда была неузнаваема. В своем белом платье медицинской сестры она стояла у постели умирающего не как сестра милосердия – а как судия, как ангел, который является к человеку в миг смерти, чтобы взвесить его душу.
Вновь повисла пауза – но потом Себастьян, сдаваясь, проворчал слабым голосом, в котором слышалось какое-то совершенно неуместное сейчас житейское неудовольствие:
– Ну ладно. И кто же будет свидетелями? Ты, конечно, уже решила, кого именно надо пригласить?
Судя по всему, он угадал. Хильда ответила без колебаний, явно продумав все заранее:
– В число свидетелей должны, во-первых, войти те, кто сможет и захочет поведать миру правду об этой уже подзабывшейся истории; во-вторых – уважаемые незаинтересованные люди, показания которых будут приняты как безусловно авторитетные; в-третьих – официальные лица. Значит, в данном случае при вашем признании должен присутствовать присяжный поверенный и врач из Плимутского центрального госпиталя, который подтвердит, что вы пребываете в здравом рассудке. А кроме них – мистер Орас Мэйфилд, адвокат, защищавший моего отца, и доктор Блейк Кроуфорд, который лично наблюдал за тем медицинским экспериментом, когда вы…
– Но, Хильда, – впервые позволил себе вмешаться я, – ведь может оказаться, что они не сумеют бросить все и срочно приехать сюда из Лондона. Они – занятые люди, и, вполне вероятно, у них есть неотложные дела…
– Надеюсь, они все же приедут – если я возьму на себя оплату всех расходов. Что мне эти деньги, Хьюберт, что мне любые деньги по сравнению с делом всей моей жизни?!
– А время?! Представьте, что мы все-таки опоздаем…
– Какое-то время у нас все же есть – около двух суток. Телеграммы можно отправить сразу же. Я хочу, чтобы было сделано не какое-то тайное признание, которое вполне может и не сработать – но открытое, официальное заявление, подтвержденное самыми уважаемыми свидетелями. Если нам удастся добиться этого, все будет хорошо; если нет – значит, дело всей моей жизни претерпит крах. Но пусть уж лучше это случится потому, что я следовала намеченному плану, чем потому, что я решила хоть в чем-то отступить от него!
В растерянности я посмотрел на осунувшееся лицо Себастьяна. Старый профессор медленно склонил голову.
– Да будет так. Она завоевала свое право на такой выбор, – сказал он, откидываясь на подушку. – Пусть она действует, как считает нужным. Я скрывал истину в течение многих лет, Камберледж, и делал это во имя науки, для ее пользы. Не знаю, является ли это оправданием, но смягчающим обстоятельством, наверное, может быть названо… Могло быть названо. Сейчас я слишком близко к смерти, чтобы уйти с ложью, а наука – что ж, она ничего не приобретет и ничего не потеряет от моего признания. Я славно послужил ей, дети мои, но теперь она уже не нуждается в моих услугах. Мэйси, поступай как знаешь. Я принимаю твой ультиматум.
* * *
Мы немедленно телеграфировали в Лондон. К счастью, оба – и врач, и адвокат – оказались сейчас свободны. Более того, они живо заинтересовались этим случаем.
К вечеру Орас Мэйфилд уже прибыл в Саутгемптон. Мы обсудили с ним сложившуюся ситуацию.
– Хорошо, Хьюберт, мой мальчик, – сказал он. – Я все понял. Женщина, как мы знаем, способна на многое…
Адвокат улыбнулся своей такой знакомой улыбкой, делающей его удивительно похожей на толстую жабу – впрочем, добродушную, приветливую и крайне располагающую к себе.
– Скажу вам честно, Камберледж: если наша юная Йорк-Баннерман преуспеет в том, чтобы добиться от Себастьяна признания в убийстве – это вызовет у меня искреннее профессиональное восхищение, – он немного помедлил, выжидающе глядя на меня, не получил в ответ никакого подтверждения и счел нужным уточнить: – Вы понимаете разницу между «профессиональным восхищением» и «полным доверием», молодой человек? Если да – то, заметьте, насчет последнего я не говорю ни слова. Строго между нами: факты, известные мне, на самом-то деле всегда допускали только одно объяснение…
– Что ж, вскоре увидим: ждать осталось немного, – сказал я. – Опять-таки строго между нами: неужели вы считаете более вероятным, что мисс Уайд сумела убедить Себастьяна признаться в преступлении, которое тот никогда не совершал – чем что ей удастся убедить вас в невиновности вашего подзащитного?
Юрист любовно погладил мундштук своей трубки.
– Вы поразительно точно высказались, молодой человек. Дело обстоит именно так. Все свидетельства, фигурировавшие в деле нашего бедного друга, выставляли его, к сожалению, в абсолютно черном свете. Потребуется, знаете ли, очень и очень многое, чтобы заставить меня пересмотреть этот вывод…
– Но, конечно, признание…
– Ах да, разумеется, признание… Ну, в общем, позвольте мне сперва услышать это признание, а затем уже судить, хорошо?
Как раз на этих его словах Хильда вошла в гостиничный номер, где происходил наш разговор.
– С этим не возникнет никаких проблем, мистер Мэйфилд. И когда вы услышите его – думаю, вам придется устыдиться того, как скверно вы думали о своем подзащитном.
– О, мисс Баннерман, пожалуйста, отнеситесь к моей позиции без предубеждения! – похоже, адвокат все-таки был несколько смущен. – Я позволил себе такие высказывания лишь потому, что знаю: за пределы этой комнаты они не выйдут. Что до моей профессиональной позиции – то во всех своих выступлениях, и для суда, и для прессы, я всегда настаивал на невиновности вашего отца.
Это объяснение было, безусловно, абсолютно корректным юридически – но такая корректность не для женского сердца.
– Он и БЫЛ невиновен, – ответила Хильда, гневно нахмурив брови. – Зная моего отца, вы могли бы в это просто поверить, а являясь его адвокатом, должны были доказать. Ничего этого вы не сделали. Но если вы сейчас пойдете со мной – убедитесь, что я сделала и то, и другое.
Мэйфилд посмотрел на меня и украдкой пожал полными плечами. Мы последовали к двери вслед за Хильдой.
В комнате больного уже ждали другие свидетели, из которых я не был знаком только с высоким джентльменом суховато-строгой внешности, который оказался доктором Блейком Кроуфордом, коллегой Себастьяна по тому из исследований, которое вчера упоминала Хильда. Двух остальных я уже видел: это были присяжный уполномоченный и доктор Мэйби из здешней больницы, невысокий, подвижный и при упоминании имени Себастьяна пришедший в почти священный трепет – он явно и помыслить не мог, что судьба когда-либо сведет его со столь великим ученым.
Все трое расположились у изножья кровати. Мы с Мэйфилдом тоже встали там. Хильда подошла к изголовью, поправила подушку и поднесла к губам больного маленькую рюмку бренди.
– Сейчас! – сказала она.
Умирающий сделал глоток. Бренди – отличный стимулятор в таких случаях: мраморно-бледные щеки Себастьяна почти сразу же слегка порозовели, взгляд сконцентрировался, вновь обретая глубину.
– Замечательная девушка, джентльмены, – произнес старый профессор. – Да, в высшей степени необычная девушка… Всю жизнь я гордился собственной силой воли, небезосновательно полагая, что по этому параметру мне нет равных на Британских островах; и, честно скажу, у меня не было повода в этом усомниться. Но за этой юной леди я готов признать если не превосходство, то по крайней мере равенство. А кое в чем она действительно меня превзошла. Она считала, что мне следует сопроводить свой уход некими совершенно определенными действиями. Я склонялся к совершенно иной схеме. Вы здесь, джентльмены – из чего следует, что был принят ее вариант.
