Эвальд Кранц ухмылялся, как только его брат уходил из кухни. Он ухмылялся и тогда, когда брат в кухню заходил. Ухмылялся, когда тот что-то говорил. И ухмылялся, когда брат молчал. А как-то вечером, когда все молча ели перловый суп, спросил ухмыляясь сидящего напротив брата:

— Ну, как там ваши правительственные дела?

Кранц положил ложку и вышел. Быть может, ситуацию еще удалось бы смягчить, прояви он в этот миг хоть немного юмора. Но и то вряд ли. Он или я, как будто бы решил Эвальд Кранц. Для нас обоих здесь нет места. Очевидно, он ощущал в себе достаточно сил, чтобы выиграть поединок, который был неизбежен. Конечно же, все его уговаривали, Альвина, мать, сестра, но он никого не слушал. Это касалось только его и брата.

Однажды вечером, они как раз ужинали, зашел Улли. Посоветоваться насчет сломанного вала строгального станка.

— Присаживайся, — сказал Кранц. — Ты ужинал?

Улли присел. Да, он ужинал. Женщины принялись убирать со стола. Улли хотелось получить совет и скорее уйти. Присутствие Эвальда было ему как-то неприятно. Словно бы им двоим было что скрывать от Кранца.

Но ведь это в самом деле так, подумал вдруг Улли. Кранцу и правда не следовало слышать того, что рассказывал его брат. Теперь Улли считал, что и он не должен был его рассказов слушать.

Это случилось на прошлой неделе. Улли сгружал дрова. Эвальд Кранц остановился рядом и начал вдруг рассказывать. Он рассказывал о России.

В этом ничего необычного не было. Война делалась главной темой у всех, кто возвращался с фронта. Особенно те, кто вернулся из России, стремились об этом рассказывать как можно подробнее. Если верить их рассказам, то они превосходили русских во всем, показывали чудеса организованности, умение учитывать обстановку, стойкость и отвагу. Улли давно уже перестал спрашивать, как же так получилось, что герой, повествующий о своих подвигах, сидит сейчас здесь, а не в Москве или Ленинграде. Он наизусть знал и те объяснения, что следовали обычно за этим вопросом.

Да, кабы соломки подложить, думал он про себя.

Так можно было думать, но не говорить вслух, ибо в этом вопросе все герои проявляли повышенную чувствительность. Так что Улли предпочитал просто слушать. Однако, когда рассказывал Эвальд Кранц, а рассказывал он примерно то же, что и все остальные, — как взрывались танки, взлетали на воздух орудийные расчеты, дома превращались в груды камней, как падали под огнем пулеметов первая, вторая, третья шеренги русских солдат, как громоздились горы трупов, — Улли бывало жутко от увлеченности, с какой он все это слушал. Ибо Эвальд Кранц рассказывал по-другому. С ненавистью.

В первый раз Улли еще не осознал этого по-настоящему. Только когда через несколько дней Эвальд Кранц снова подсел к нему (Улли как раз чистил крольчатники), Улли понял, что происходит что-то неладное. Этот человек больше не замечал его. Он все еще стрелял. Был весь внимание. Лежал за пулеметом, сметая ряд за рядом людей в землисто-коричневой форме, которые по колено в снегу карабкались вверх по склону. Он стрелял длинными очередями. Это ведь были животные. Способные выжить и при сорока градусах ниже нуля, питаясь разве что горстью семечек. Монголы. Азиаты. Не дорожащие собственной жизнью. Славяне.

А ведь он до сих пор их боится, подумалось вдруг Улли. Должно быть, они нагнали на него страху.

Но кажется, он ошибся. В следующий раз Эвальд Кранц рассказывал уже совсем другие истории. О примерах дружелюбного отношения местных жителей. Они делились с ними последним куском хлеба. О старухе на печке под одеялом. Об иконах. О людях и животных в одном помещении. А когда его ранило в первый раз, спасли его русские женщины. От деревни, которую они заняли, почти ничего не осталось. Но их все-таки отбросили. Он же остался лежать неподалеку от деревни. А вечером пошел снег.

— Пусть бы оставили меня подыхать! — выкрикнул он вдруг. Но женщины отнесли его в избу, полуразрушенную, отнесли его в тепло, перевязали, дали поесть.

— Этого никто не поймет теперь, — сказал Эвальд Кранц.

Зато потом: когда стемнело и нашим нужен был свет, они выстрелили из ракетницы по соломенной крыше. И сразу стало светло. А женщинам пришлось как можно быстрее выбираться из дома.

— Почему они не оставили меня лежать там? — снова крикнул Эвальд Кранц. — Почему не добили? Это было бы понятно.

Теперь Улли уже не был уверен, чего же боялся этот человек. Чего-то он боялся, это ясно, но Улли уже не был уверен, что боялся он русских. Но чего же тогда?

Там было еще какое-то поле подсолнечника. Улли не мог бы точно сказать, в какой связи упомянул его Эвальд Кранц. В памяти осталось только это поле подсолнечника. Должно быть, Эвальд Кранц упоминал его много раз, и так, что Улли это запало в память, словно поле было какое-то совершенно особое, словно оно означало что-то, поле подсолнечника, круто спускающееся по склону, сверкающее на фоне темно-синего неба.

Улли стало интересно. Это ведь не совсем обычно, когда взрослый человек привязывается к молодому мальчишке, чтобы избавиться от всего, что пережил в России, — за этим скрывалось что-то иное. Эвальд, должно быть, и сам почувствовал это: день-другой он не приходил. Улли ждал. Был уверен, что Эвальд придет.

И не ошибся. Эвальд Кранц неловко обогнул угол дома. Улли колол дрова.

— Садись, — буркнул он.

— Славяне эти какие-то загадочные. Они либо убьют тебя, либо отдадут последнюю рубашку.

Вдруг Эвальд вспомнил какое-то лицо. Лицо молодого парня. Худое, загорелое, с высокими скулами, с русыми, коротко остриженными волосами и пронзительно-светлыми глазами.

— Ну а что это за поле с подсолнухами? — спросил Улли и тут же понял, что сделал ошибку.

Эвальд запнулся, оборвал рассказ, сменил тему.

— Ладно, мы напали на них без объявления войны. Так ведь иначе они бы напали на нас. Стали бы русские соблюдать договора. Это была необходимая оборона.

— Но я уже слышал об этом, только по-другому, — сказал Улли. — Вы же на протяжении сотен километров вообще не встречали сопротивления. Выходит, русские совсем не готовились к войне.

Эвальд Кранц резко поднялся и ушел.

Через два дня Улли увидел его на скамье возле дома. И подсел к нему, начал что-то рассказывать сам, чтобы придать ему уверенности. И это удалось. Эвальд принялся рассказывать о необъятных просторах этой страны, о ее плодородных землях и о ее неплодородных землях, о жарком лете, о проливных осенних дождях, о грязи по колено, о звездных морозных ночах, о буранах, и вдруг в его рассказе снова возникло поле подсолнечника. И тогда — словно кинокамера медленно отъехала назад — показался и его край, пологий луг, яблоня и, в кольце холмов, бездонное и высокое синее небо.

Разговор прервал Кранц, который как раз подходил к ним по переулку. Эвальд поднялся и ушел в дом.

В ту ночь Улли снились подсолнечники. Он видел это поле, каким оно представлялось ему по рассказу Эвальда, — бегущее вверх по склону холма, сверкающее на фоне темно-синего неба. Но синева вдруг обрела какой-то серый оттенок, все вокруг помрачнело и неуловимо изменилось. В подсолнухах что-то таилось. Что-то жуткое подстерегало его там. Оно вот-вот выпрямится и появится перед ним.

Улли проснулся весь в поту. Распахнул окно. Холодным светом светила луна над яблоней, меж кустарниками протянулись полосы тумана. Улли включил свет, потрогал знакомые предметы, раскрыл книгу. На соседней постели спал Освальд, взъерошенную круглую голову он глубоко вдавил в подушку, рот раскрыл, дышал тяжело и часто. Улли потушил свет. В шесть утра зазвонил будильник. Улли поднялся весь разбитый.

С тех пор Улли избегал Эвальда Кранца. С тем явно происходило что-то неладное. Каждый раз, проходя мимо их дома, Улли чувствовал себя как наживка на крючке. Будто к нему вот-вот прикоснется что-то липкое и холодное. Трудно сказать почему, но он чувствовал, что его интересом злоупотребили.

— Так что там с этим валом?

Речь шла о том, чтобы общинный грузовик, когда он в очередной раз поедет на металлургический завод в Фёльклинген выменять картофель на стальную арматуру, прихватил с собой Эрвина Моля с его старым валом и подождал в Фёльклингене, пока Эрвин с новым валом не вернется из Саарбрюккена.