— Вы тоже нездешняя?

На что Ханна ответила:

— Почти.

Доротея Фабрициус была невысокой, слегка располневшей уже тридцатилетней женщиной с огромными, темными, чуть влажными глазами; она преподавала математику, физику и химию.

— Вообще-то я вовсе не беженка, просто болтаюсь по разным местам. Нынешний хаос — моя последняя надежда вырваться из Тюбингена.

Ханна пришивала ей пуговицы, а иной раз заставляла ее снять свитер, чтобы заштопать дырку. А что пуговица оторвалась или на свитере дыра — этого Доротея Фабрициус даже не замечала. Разочарованно оглядывала она себя с головы до ног, поглаживая свои располневшие бедра.

— Все равно это не имеет смысла, — вздыхала она.

На этой округлившейся, рыхловатой женщине всегда что-то было в движении. Ее резкие, быстрые и в то же время плавные жесты, ее швабский диалект напоминали почему-то Ханне большую ворону.

Болтаюсь по разным местам, говорила она. На самом же деле она приехала сюда вслед за каким-то мужчиной, а до того гналась за другим, а еще раньше — за третьим.

— Не умею я ставить точку, — вздыхала она. — Правда, я всегда могу сказать, когда у меня с кем-нибудь начинается, но вот когда кончается, тут я бессильна. У меня всегда все взаимосвязанно, настоящий клубок. За какую нитку ни потянешь, всегда вытянешь какую-нибудь еще.

Война, правда, многое упростила, иные нити перерезала сама, если уж оставаться в рамках сравнения.

— Боюсь возвращения в Тюбинген. Если я вернусь, все начнется сначала. А ведь я уже старею. Даже коллеги ухмыляются за моей спиной, не говоря уже об учениках. Я знаю, что неряшлива.

— Все они на тебе просто ездят, — сказала Ханна.

— Знаю, — ответила Доротея Фабрициус.

Иногда Ханна обнимала ее за плечи, и тогда та могла спокойно выплакаться.

— Это мне на пользу, — весело говорила она потом и целовала Ханну в губы.

Хотя Ханна и была моложе, выглядела она старше, чем фройляйн Фабрициус.

— В сущности, ты так и осталась девочкой-подростком, — говорила ей иногда Ханна.

Фройляйн Фабрициус снимала меблированную комнату у владельца магазина скобяных товаров Вольфа, комната была чуть повыше первого этажа, с отдельным входом. Однажды вечером, возвращаясь от Хаузеров, Ханна решила заглянуть к Доротее. Слабый луч света проникал сквозь щель под дверью. Она постучала, никакого ответа. Хотела уже было идти, как вдруг за дверью послышались шаги. В замке осторожно повернули ключ, и дверь слегка приоткрылась. Узнав ее, Доротея невольно отворила дверь чуть пошире, и так же невольно Ханна вошла вслед за ней. Доротея приложила палец к губам. Придерживая халат на груди, она кивком головы показала в угол. В комнате горела только одна свеча, было душно и жарко. На кровати лежал мужчина.

Это был Дэйв из комендантского взвода Уорберга, негр. Дэйв лежал на кровати, спал. Он лежал лицом вниз. Нагой.

Они молча разглядывали его. Ханна не могла бы сказать, как долго. Ей показалось, что очень долго. Потом она повернулась и пошла. Доротея проводила ее до двери.

Чем солнечнее, мягче становились эти последние дни октября, тем лучше чувствовал себя отец Ханны. Ханна знала, как обстояли его дела на самом деле, но ничего ужасного в посещении умирающего для нее не было, она даже радовалась встрече с ним. Альфред Баум чувствовал это, и, возможно, для него в том было самое действенное утешение из тех, какие ему еще оставались. Он тоже знал, что не переживет предстоящую зиму.

— Вам, детям, всегда было тяжело с нами, — сказал он. — Но я люблю твою мать. До сих пор. Ты не веришь?

Ханне и в самом деле трудно было представить, как можно любить эту крупную, мрачную, резкую женщину. Она всегда считала эту связь губительной для него, ей казалось, что мать, эта Фетцер, заколдовала его, заставив остаться в деревне, словно в пещере горы Хёрзельберг, заколдованной госпожой Метелицей, что она обманула его, отняла у него подлинную жизнь.

— Все не так, как ты думаешь, — сказал Альфред Баум. — Я точно знаю, кем бы я был, если бы не остался здесь. Об этой жизни я имел понятие еще прежде, чем ее прожил. Я знаю, что разочаровал ее. Но таким, каким она хотела меня видеть, я уже не мог быть с тех пор, как узнал ее. А это означало — она или я. Скажи ей, что я любил ее, потом когда-нибудь, позже.

Ханна рассказала Доротее о своем посещении, она говорила со все более глубоким, удивительным пониманием происходящего и вдруг осознала, что повествует о человеке, которого по-настоящему любила. То было чувство, не нуждавшееся в словах. Тем более нельзя было представить себе, чтобы она когда-нибудь выдала это чувство, даже если бы отец погиб на войне. А теперь вот она говорила о своей любви к этому человеку, просто так, болтала обо всем.

И вдруг она увидела того человека, которого любила, в реальном его существовании, человека, устроенного именно так, а не иначе, немножко даже ограниченного, человека, которого можно было сравнивать с другим. А до сих пор никаким сравнениям он не поддавался. Ее любовь и предмет ее любви отошли друг от друга, и она все отчетливее видела разрыв между этим человеком и своей любовью, и ей казалось, что любовь эта оторвана от жизни, что она словно была символом чего-то иного, того, что связано было с ее детством, с юностью, с неосуществленными мечтами и уже совсем мало с этим человеком.

Прогуливаясь однажды с Доротеей, Ханна познакомилась с Кранцем. Мост через Шафбах чуть ниже военного склада вермахта провалился весной под американским танком, и его заменили временными мостками. Вначале им бросился в глаза портфель, стоявший на перилах. С любопытством глянули они вниз, и в тот же миг из-под моста показалось лицо Кранца. В полном недоумении они взглянули друг на друга и одновременно рассмеялись.

— Подайте-ка мне из портфеля карманный фонарик, — попросил Кранц.

Ханна раскрыла портфель, помедлила, а потом решительно сунула внутрь руку, ища фонарик. Нашла, теперь можно было двигаться дальше. Но они дождались, перегнувшись через перила, пока Кранц не показался снова, и вернулись в деревню вместе с ним.

— А почему, собственно, мы пошли назад? — воскликнула Доротея Фабрициус, когда Кранц наконец распрощался. — Мы ведь собирались прогуляться.

— И в самом деле, — удивилась Ханна.

— Это ты сразу пошла за ним, — сказала Доротея.

— Я? Почему я? — воскликнула Ханна.

— Да, ты, — сказала Доротея. — Это ты сразу же пошла за ним. Мне пришлось чуть ли не бежать, чтоб догнать вас.

Ханна посмотрела на нее недоверчиво.

— И знаешь, вы разговаривали только друг с другом. Я не могла вставить ни единого слова.

— Да ты не в своем уме!

Глаза у Доротеи блестели.

— И вообще, для прогулки сейчас уже поздно, — решительно объявила Ханна.

Доротея Фабрициус, помимо личных достоинств, имела в глазах Ханны Баум еще одно: она согласилась преподавать в школе, и Леа Грунд поручила ей даже временное руководство учебным заведением. С недавних пор Ханна выслушивала ее рассказы о прошедших педагогических советах не без интереса. Точнее, с тех самых пор, как Доротея ворвалась к ней в комнату, плюхнулась на стул и выпалила:

— Ну вот, опять двадцать пять!

Ханна, ничего не понимая, переспросила:

— Да что же, что опять?

— Я влюбилась. Но он из той породы мужчин, которым я совсем не нравлюсь, — воскликнула Доротея. — Зато они всегда нравились мне. И этот новенький именно такой. Он серьезный, симпатичный, так и хочется его расцеловать. Зовут его Хаупт.

— Вот как? — пробормотала Ханна.

— Все мои прежние были слишком уж разбитные, — продолжала Доротея Фабрициус. — Настоящие бабники. У них водились деньги, им вечно было некогда. Но мне-то никогда эти разбитные не нравились. Ты-то меня понимаешь?

Если уж быть совсем точным, то Кранц даже приходился Ханне каким-то родственником. Его мать тоже была урожденная Фетцер. И смахивал он сильно на Фетцеров. Черные курчавые волосы, черные глаза и кожа оливкового оттенка. Впрочем, между ее матерью и всей остальной родней Фетцеров пролегла пропасть. Они для нее не существовали, и у кого доставало ума, тот вообще не упоминал при ней этой фамилии. Но порой Ханна вдруг отдавала себе отчет, что старая Феттель, жившая напротив, на другой стороне улицы, приходится ей теткой, что она сестра ее матери.