— Да, демократ, — мрачно бормотал Якоб Файт.
— А теперь кончайте! — кричала Мальхен.
Но что же не устраивало Якоба Файта в этой энциклике? И как он вообще оказался в этой дыре — Хунсрюке?
В тысяча восемьсот сорок восьмом году Якоб Файт, двадцативосьмилетний блестяще одаренный священник в управлении епархиального епископа в Трире, мог еще рассчитывать на головокружительную карьеру, год же спустя он обосновался уже в своем горном лесу, там, где чувствовал себя на своем месте.
Когда в сорок восьмом году проходили майские выборы, жителям Трира предстояло выбирать между консерватором Фридрихом Целлем и другим кандидатом, горячим и дерзким на язык радикалом-республиканцем, который был очень популярен в народе, настолько популярен, что в тысяча восемьсот пятьдесят первом году пруссаки приговорили его к смертной казни, тут же вызвали из Кёльна единственного на всю Рейнскую область палача, мастера Хаммеля, и его помощников, дабы спешно казнить его, хотя бы in effigie[21] (на следующее утро объявление на позорном столбе с именем этого человека было украшено розами), звали его Людвиг Симон.
Первого мая в выборщики прошли только сторонники его радикальной республиканской партии, одиннадцатого мая ста пятнадцатью голосами из ста сорока пяти он сам был избран во Франкфуртское национальное собрание.
Трирский епископ (о чудо!) воздержался и не высказал своей точки зрения на выборы, а потому за Людвига Симона проголосовала еще и значительная часть низшего духовенства.
Это был тот самый год, когда Якоб Маркс, профессор духовной семинарии в Трире, выступая перед Обществом святого Пия, заявил, что государство проводит позорную опеку церкви, используя при этом давление, хитрость и грубое насилие. С тех пор как существует Пруссия, сказал он, для церкви и религии можно ожидать только самого худшего. Он ненавидит неограниченную власть князей. Государство ныне, утверждал он, захватило себе все права и преимущества, народу же оставило лишь обязанности и дополнительные тяготы. Профессор Маркс потребовал предоставить народу политические и социальные права, дарованные ему самой природой. «Мы хотим, мы требуем свободы, — провозгласил профессор, — слишком долго мы пребывали в недостойном рабстве».
Видимо, в Трире уже тогда господствовали довольно прогрессивные настроения, вот почему тот же Якоб Маркс опубликовал в католическом ежегоднике за тысяча восемьсот сорок седьмой год статью под названием «Иезуиты как предшественники коммунизма». И признавал, что от коммунизма его отвращает, собственно, только атеизм. В остальном же иезуиты давно уже осуществили его, а именно в Парагвае.
Третьего мая сорок восьмого года был предпринят штурм караульни городского гарнизона, и в городе развевалось не только германское знамя (черно-красно-золотое, а не черно-бело-красное) на ратуше, но на башне церкви святого Гангольфа — это был единственный случай в Рейнской области — еще и красное.
Якоб Файт тогда, похоже, изрядно побушевал, да так, что на весь остаток дней его отправили в лесную глухомань. Однако вытянуть из него что-то в этой связи было невозможно. Это был кусок его прошлого, который со временем затвердел, пропитался горечью и сделался неприступным. Вот только «Rerum novarum» была ему не по вкусу. Решительно не по вкусу.
Леа была замужем уже около двух лет, когда Юлиус Грунд и Ханнес решили заняться садом дяди Якоба. К тому времени сад совсем зарос. Начав его перекапывать, они натолкнулись на каменную кладку. Когда они раскопали первые два метра, а конца все еще видно не было, Юлиус позвал Лею.
— Мне кажется, здесь стояли ульи, — сказала она.
— Но ведь на этой кладке можно построить двухэтажный дом, — сказал Ханнес.
Фундамент был шириною примерно в метр и сложен из самого лучшего бута.
— Ханнес, тащи-ка кирку, лом и кувалду, — приказал Юлиус Грунд в отчаянии.
Леа смеялась так, что у нее закололо в боку.
В другом углу сада Ханнес наткнулся еще на одну кладку. Она была таких же гигантских размеров, как фундамент под ульи, оказалось, что это бассейн для золотых рыбок. В нем отдельно были выложены огромные чаши, в которых дядя Якоб, очевидно, собирался разводить лилии. В центре нечто похожее на фонтан в виде рыбы. Впрочем, сей скульптурный проект, то есть то, что должно было в будущем стать рыбой, был закончен ваятелем, явно осознавшим свое бессилие, едва наполовину.
— Я никогда не глядела, чем он тут занимался, — сказала Мальхен. — Если хочешь поберечь свои нервы, лучше не задумывайся об этом.
Ханнес вывез две тележки бута, когда Юлиус Грунд наконец сказал:
— Кончай, не хочу я знать, что там еще упрятано в земле.
— Мы знаем, что вы имеете в виду, — сказал Мундт, когда Леа Грунд украсила цветами могилу дяди. Но тогда речь шла не только о патере Файте.
Осенью 1923 года Дортен и Матес провозгласили в Кобленце Временное правительство Рейнской республики. После того как двадцать шестого октября правительство это было признано французским главнокомандующим Тираром, Юлиус Грунд провозгласил Рейнскую республику и в деревне.
В 1932 году Юлиус Грунд через газету «Хохвальд-цайтунг» ответил некоему адвокату, по фамилии Кламрот, нападавшему на него в газете «Фёлькишер Меркур»: «Не надейтесь, что большинство населения выберет своим представителем одного из членов вашей партии. Неужели вы пребываете в заблуждении, будто большинство населения составляют несколько базарных крикунов да марателей булыжной мостовой? Запомните, господин писака, мы вас не боимся, даже если когда-нибудь вы и станете у руля в грядущем третьем рейхе. (Но еще чуточку терпения.) Мы без страха идем по нашему прямому пути, и я не позволю вам диктовать мне, даже если вы будете ежедневно поминать меня в ваших газетенках…»
На выборах в рейхстаг шестого ноября того же года за национал-социалистскую партию было подано 564 голоса, за партию центра Юлиуса Грунда — 863, за социал-демократов — 216, за коммунистов — 132. Почти две трети населения были против нацистов. Полгода спустя, в марте 1933 года, деревня была объявлена образцовой в своем «гау», округе.
Была поздняя осень, один из вечеров особенно хорошо запомнился Ханне. Она сидела у окна, и все, что она видела, было привычным: глубокая долина, за ней вздымающиеся горные кряжи, поросшие темным лесом, и голубой отлив на вершинах самых дальних из них. А над всем этим — перламутровые облака, и посередине — разрыв, сияющий белым светом.
Она помнила, что заходила Лени, попросила хлеба и снова ушла.
Перед нею раскинулась та же земля, что была здесь и столетия назад, только в небе происходило незаметное, медленно свершающееся движение, но уловить его мог лишь тот, кто, так же как она, долго сидел у окна, всматриваясь в разрыв между облаками, цвет которого постепенно менялся от белого к золотому и медно-красному.
У нее не было желания двигаться. Она сидела, день менял свои краски, и в какой-то миг все словно бы ей надоело, она встала и включила свет.
На следующий день Хаузер обещал помочь ей вывезти дрова, выделенные для нее общиной. Сразу после обеда она отправилась в путь. Положила в хозяйственную сумку самые старые туфли, рабочий халат, платок на голову и флягу с водой. Был холодный, безоблачный день. Ей предстояло немало пройти до участка, где были сложены ее дрова. Светло-серая кора буковых стволов, чуть красноватая белизна поленьев, сухая листва под ногами, мягкий, пушистый мох, солнечные блики меж деревьев, запах пота, поднимающийся постепенно от ее одежды, хрупкость твердой древесины, нарастающее чувство усталости, белеющие валуны среди мха, звонкие крики петухов в отдалении, рыжеватая земля. Полено за поленом перетаскивала она поближе к дороге. Деревня была далеко. К вечеру она стала все больше мерзнуть и уселась, сохраняя тепло, на охапку дров.
Хаузер приехал, когда уже начало смеркаться, быстро развернул глухо фыркающих лошадей и взялся за погрузку дров. В прохладном и чистом лесном воздухе запах одежды Хаузера мешался с запахом лошадей и упряжи. Когда все было готово, Ханна влезла на телегу, и, как только, подчиняясь резким крикам Хаузера, дернулись лошади, казавшиеся с телеги огромными, она откинулась на мешок соломы, заботливо подложенный для нее Хаузером, покорившись покачиванию вяло поскрипывающей телеги. Какое-то время Хаузер шел по дороге, потом, когда она стала ровнее, уселся рядом. В рассеянном свете звезд он казался ей большой темной глыбой.
