127

Если отношение Бога к сотворению мира подвергается с давнего "научного" времени вновь и вновь проверкам и всякого рода перекрестным допросам, иногда даже весьма юмористическим допросам, то к отношению дьявола к этому самому сотворению можно с такими едкими экзерсисами не подходить вовсе, и по праву мало кто подходит, - его в те волшебные времена уже не существовало.

И вот ещё почему: сегодня я шел своей дорогой с моим остриженным по-летнему пуделем, и некий юный муж спросил меня весьма отчего-то развязно: "Что это за порода?.." Я был уже готов чуть ли не расцеловать эту городскую невинность!

128

А: Я тебе утверждаю, друг мой, родственник ты мой, кража, случившаяся не так давно в твоем загородном доме, тебя ничему не научила. Ты бесконечно и по-ребячески продолжаешь разбрасывать вещи вокруг своего дома, и это, кажется, в скором апокалиптическом времени сведет меня с ума!

Б: Ты права, права! Но забываешь, по-моему, что разговариваешь не с вором...

А: Что это... это опять! опять безрассудная твоя философия?

Б: Да. Совершенно безрассудная. Послушай меня внимательно, если бы так называемая кража чему-то меня научила, то я сам бы сделался таким же вором...

Б: Как! Тот, кто лишь по праву оберегает своё ценное имущество, нажитое честным трудом - это... это вор? Ты, милый мой, снова бредишь?

А: Значит... ты даже ещё не Трудилась...

Б: Видимо, совсем больной идиот... такая ересь!

А: Но "ересь" - это всего лишь отличное мнение.

129

А: Ты совершенно бесценный ребенок! Таких детей, наверное, больше нет. Поверь, это так он сказал. И ты знаешь, как же и мне с ним не согласиться?

Ребенок: Но что это значит ваше "больше нет"? Если я правильно расслышал, их, этих бесценных детей, как минимум трое!

130

Во что одевается философия, в то самое же одевается и женщина. Как известно, женщина в течение последних лет уверенно и бесцеремонно (а вовсе не божественно) заголилась на радость всяким образованным обезьянам; потому и кажется, что философия не просто разделась, а испарилась вовсе, и размышлять сегодня, значит быть тунеядцем, баловнем, идиотом, сумасшедшим... короче, находиться явно вне покупательской нормы дня. Есть другой сорт бородатых мошенников, отцы которых в своё время пошли несколько противоположным путем - и женщину "одели"... в греховные латы "одели", оставив себе на радость овальное, если повезло женщине с этим, личико.

По-моему, некоторые "язычники" прослыли замечательными философами, а их женщины, как известно, умели восхитительно одеваться.

Что касается нашего заголившегося сегодня, несомненно "пришествие" Бога, и по этой немаловажной "раздетой" причине тоже, который принесет с собой не только поразительную и утонченную философию, но и даст в награду прекрасному, раздевшемуся донага, полу "кожаные" одежды.

131

Озлобленность - это действительно чисто научная история. Проведём же с вами, адепты образованные, опыт... Возьмём, к примеру, вас и ваш тупой, ничего не стоящий, жалкий даже, во всех отношениях "эгоизм", затем поднажмём на него какой-нибудь властолюбивой рукой ... и взгляните, просвещенные господа, вытекает... что тут у нас вытекает? Озлобленность!

Озлобленный человек охраняет и вылизывает свою территорию, словно цепной и натасканный пес. Сегодня в нашей планетарной округе множество озлобленных, потому и существует неисчислимые так называемые территории, куда "посторонним" путь как бы категорически заказан. И пока лишь одна торговля и выгода будет силиться вывести "патриотов" своих священных территорий из захламленного тупика, дело никак не настроиться на истинно доброжелательный лад... ибо на каждой территории сегодня в ходу свои цены на доброжелательность.

132 Один вечер размышлений... Ну, и как же приходят к стоЯщей поэзии?

"Фантазия, -- пишет Гёте, -- много ближе к природе, чем чувственность: последняя имеется в природе, первая парит над ней. Фантазия выросла из природы, чувственность в ее власти". Попытаемся истолковать эти слова в одном из возможных смыслов на примере поэзии. Нет сомнения, что поэтический образ, как бы он ни был чувственно нагляден, не сводится к чувственному и, более того, иногда даже настолько перерастает его, что лишь благодаря изобразительным средствам, позаимствованным из чувственного, мы в состоянии воспринимать его. Поэт может писать о чем угодно, но при этом он ничего не копирует, и не потому, что не хочет этого, а потому, что не может; если обычному сознанию вещи представляются как нечто стабильное и установленное по словарно-прагматическому значению (дерево есть дерево, трость есть трость и т. п.), то поэтическое сознание таких вещей не знает: они попросту для него не существуют. Обычное сознание или восприятие застает вещи уже готовыми, усваивает их употребительный смысл и пользуется ими; восприятие поэта начинает с нуля; поэт, можно сказать, расщеплен надвое, на поэтическую и не-поэтическую части; как не-поэт, он воспринимает то, что уже есть: как поэт, он стоит перед тем, чего еще нет. Ни одна вещь -- так, по-видимому, сформулировал бы он свою первую максиму, если бы попытался осознать происходящее, -- ни одна вещь не есть то, что она есть, но всякая вещь есть то, чем она может быть. То есть, дерево, трость, будучи деревом и тростью для не-поэтической (обычной) части его существа, перестают быть таковыми в самом начале его поэтического восприятия. Что есть дерево? что есть трость? -- Поэт ответит коротко и нехотя: возможности".

К. А. Свасьян "Философское мировоззрение Гёте".

Только умнейший среди умных может отодвинуть от себя то или иное свалившееся ему под нос отчаянье. Значит, отчаянье свойственно, видимо, развитым человеческим натурам? Но как же этот умнейший избавляется от свалившегося ему под нос отчаянья?

Путем избавления от такого развитого ума, т.е. путем избавления от своей "мудрости". Здесь под "мудростью" понимается также и нечто неприлично зловонное, нечто такое, чем зачастую обгаживаются все достойные и радостные вещи на этой уникальной, крошечной и легчайшей планете. Итак, друзья, я прослыл дураком среди этих отчаянно умных!

Но это всё размышления, а мой пес здравствует и достаточно бодр для своего преклонного собачьего возраста, он ясно скулит и лихо виляет остриженным хвостом, чем туповато намекает мне, что пора бы ему выбраться из своей трехкомнатной конуры, чтобы немного развеяться в едва зеленеющем парке. Да, мой многолетний, старомодный пудель, идем! Дай лапу мне, я прямо чувствую твоё замечательное настроение, делись им, делись! Пойдем! Но меня с детства пугает мартовская погода! Потому мне нужно пододеться и одеться... а причёсываться я не стану!

Ранняя весна! Замечательно! Я озяб за три минуты. Значит, впереди у меня где-то сорок семь промозглых минут. Я тяжело переношу месяц, именуемый "мартом". После трех, четырех хмурых месяцев зимы... наступившее время года, заключающее в себя аж тридцать один совершенно капризный день, воспринимается мной как изощренная издевка, наверняка кем-то задуманная. Но мой пудель такие мысли не способен разведывать, потому видимо счастлив: он весело и куражно перебирает лапами, забавно подпрыгивая, растопырив свои пушистые уши на этом сыром ветру... то и дело принюхиваясь едва ли не у каждого встречного дерева. Могу признаться, что я читаю наверняка не так, как принюхивает мой пудель! Я в этом смысле весьма привередлив и, может быть, достаточно избалован, и ко всякому встречному "дереву", пожалуй, не припаду.