Подготовка к банкету заканчивалась, пустые тарелки и тарелки с салатами и остальной едой уже стояли на столе, а председатель комиссии развалился в кресле и о чём-то трепался с директором. Делом занимались только самая молодая из женщин: она резала хлеб, белый и чёрный, и рядом на подносе уже лежала разноцветная горка, но она делала запасы побольше. Гости отдыхали в ожидании конца занятия, и, освободившись от груза, мы устроились в другом углу, в тишине и спокойствии.
«И долго ещё ждать?» – Я выразил нетерпение. – «Да нет.» – Завуч посмотрела на запястье с маленькими часиками. – «Минут десять. Но нам всё равно некуда спешить, и раньше шести это вряд ли кончится.» – «У вас, насколько я понял, аттестация школы?» – «Да.» – «А почему председатель комиссии такой молодой? Ему, по-моему, и сорока нет.» – «А он не председатель. Председатель – вон та женщина, самая старшая.» – «А кто он такой?» – «Просто член. Но у него папа в министерстве.» – Она замолчала и многозначительно посмотрела на меня, потом отвернулась и почти нехотя сказала. – «Так что у нас всё очень серьёзно… Но вы ещё хотели что-то узнать?» – «Да, мы говорили про родителей. Более-менее я понял… Кстати, а Р. не посещал какой-нибудь драмкружок?» – «Нет, в школе такого просто и не было тогда, а где-нибудь ещё – вряд ли. Насколько мне известно, его интерес к актёрской профессии проявился уже после, в школе же он ничем особо себя не проявлял.» – «А как насчёт собственно школьных успехов?» – «Он был, конечно, способный мальчик, но старательности ему явно не хватало. Я не говорю работоспособности – нет, если он ставил себе задачу, то обычно справлялся с нею. И памятью обладал очень даже приличной. Был такой случай: то ли в восьмом, то ли в девятом классе он выучил страниц тридцать или сорок из «Евгения Онегина» и устроил настоящее представление на уроке литературы. То есть всё, что он любил, он делал превосходно.» – «А что не любил?» – «По-всякому. Мог получить и «отлично», и «хорошо», и даже «удовлетворительно» – если совсем уж халтурил. Но такое случалось нечасто.» – «И какие же предметы он любил больше?» – «Возможно как раз литературу. Но ярко выраженным гуманитарием он не стал. Если мне не изменяет память, то в аттестате у него примерно равновесие: половина «пятёрок» и половина «четвёрок». И, конечно, языки.» – Это выглядело логично, и я хотел продолжить расспросы, но в коридоре неожиданно зазвенело, и завуч поднялась, извинившись за временную отлучку. Она коротко поговорила с директором, потом с мужчиной, принятым мной за председателя комиссии, и уже вдвоём с мужчиной они вышли в коридор.
Вернулись они минут через двадцать – уже впятером: позади завуча и женщины, посланной инспектировать урок, в учительскую вползли толстяк и мнимый председатель, уговаривавшие и почти тащившие одну из двух учительниц, которую я встретил в самом начале визита в школу: ту, что выглядела помоложе. Она упиралась и тихо лепетала, но лже-председатель держал её под локоток, а толстяк подпихивал сзади, и так они, видимо, и шли всю дорогу, препираясь и что-то выясняя. Они стояли в дверях, и учительница неожиданно остановилась и затормозила уже по-настоящему, и тогда завуч обернулась и сказала строго. – «Мария Сергеевна, не забывайте, что по расписанию у вас ещё два урока.» – Учительница сразу сникла: она добрела до стула и села. Меня она не заметила, я мог только посочувствовать ей, хотя и не понимал причин противодействия: приглашение в такую компанию могло выглядеть как поощрение, выделение её среди других преподавателей, и глупо было отказываться и портить отношения с людьми, от которых зависела её работа.
Занятия кончились, и проверка – насколько я понимал – уже тоже подошла к завершению, хотя и заранее было ясно, что она станет чистой формальностью. Директор, завуч и вернувшиеся члены комиссии устроились за единственным свободным столом, занимаясь подведением итогов, а я смотрел в другой угол, где сидели молодая учительница и мужчина с усиками. Она казалась явно расстроенной и не старалась скрыть это, а мужчина не обращая внимания что-то нашёптывал и улыбался, мерзко и противно, как будто такая улыбочка могла ей понравиться или хотя бы произвести впечатление; меня она пока не видела, но ещё неизвестно было, как она прореагирует на моё присутствие в компании: хотя при знакомстве и первом появлении в учительской она явно симпатизировала мне, последующий резкий уход и изменившаяся ситуация не могли не сказаться, и явно неприличное поведение мужчины с усиками должно было способствовать появлению у неё совершенно другого настроения.
За столом наконец разобрались с бумагами, и по общему шуму и волнению я понял, что дела завершены и можно приступать к застолью. Все ходили и говорили, обсуждая, кто где сядет и кому с кем рядом лучше находиться, чтобы никто не остался обиженным и обделённым и в то же время были соблюдены видимые приличия и приоритеты: директору в конце концов досталось место во главе, рядом с одной стороны сидела председатель комиссии, с другой – мужчина с усиками, настоявший на своём и усадивший дальше молодую учительницу; примерно в середине напротив среди женщин устроился толстяк, а я замыкал стол, сев рядом с завучем, что было совершенно понятно и оправданно. Пока все ходили и рассаживались, учительница не поднимала глаз: только потом она, похоже, смирилась, и когда директор встала – чтобы открыть банкет – учительница как бы проснулась и равнодушно огляделась. Когда она дошла до меня и наши взгляды встретились и пересеклись, она замерла и под монотонное гудение во главе стола её глаза стали выразительнее и добрее, хотя я заметил и удивление; она машинально взяла рюмку с чем-то крепким, протянутую назойливым соседом, и когда голос смолк, выпила залпом и неожиданно громко поперхнулась.
Сосед уже подсовывал ей бутерброд с ветчиной, а мне пришлось заняться ближайшим окружением: простая вежливость требовала, чтобы я ухаживал за завучем, достаточно приятной и нестарой женщиной, к тому же связанной со мной делом, которое я надеялся продолжить. Явно недостаточными выглядели сведения, добытые и уже записанные во время недолгой передышки, и требовалось идти вглубь, насколько это было возможно при явной осторожности, с которой завуч посвящала меня в подробности и детали. Видимо, осторожность связывалась с престижем школы, но в любом случае такое отношение вызывало подозрение, что далеко не всё так чисто и безопасно, и к любым сведениям надо относиться критически.
Я налил соседке вина, она поблагодарила, и мы вернулись к тому, что привело меня в школу. – «Извините, а у вас не осталось случайно дневников или тетрадей Р.? Они очень могли бы помочь, ведь это даёт так много для понимания характера, и если бы мы проследили за постепенным развитием даже по таким вроде незначительным предметам, наверняка удалось бы выявить процесс созревания и роста…» – «Нет, у нас ничего не сохранилось.» – «А журналы?» – Она молчала. – «Разве школьные журналы выбрасываются вместе со всеми незначительными бумагами и документами?» – «Знаете, лучше не касаться таких вещей. Да и что вам они дадут? Разве полученное от меня не устраивает вас? А журналы – ну что журналы…» – Она явно старалась уйти от ответа, как будто там скрывалось что-то существенное, чего нельзя знать посторонним людям; либо это было связано с поведением, либо она откровенно врала, расписывая школьные успехи бывшего воспитанника. Надо было или обострять отношения, пытаясь всё-таки добиться правды, или спустить дело на тормозах и заняться выяснением остального: в конце концов оставался запасной вариант в виде бывшего классного руководителя Р., вряд ли сделающего попытку скрыть правду.
«А какие отношения у него сложились с одноклассниками и учителями?» – «С учителями – хорошие, почти со всеми…» – «И с вами тоже?» – «Да, конечно…» – «А с кем – плохие?» – Она недовольно уставилась на меня. – «Но вы же понимаете, он был такой артистической натурой, иногда он позволял себе вещи, встречавшие не слишком хороший приём у некоторых, особенно пожилых учителей, привыкших к строгой дисциплине…» – «Так значит с поведением у него были сложности?» – «Нет, я бы не стала это называть именно так, просто иногда он мог опоздать на занятие, или во время самого занятия отмочить шутку, над которой смеялся весь класс.» – «И его наказывали?» – «Самое большее – вызовом родителей в школу. Это было раза два или три, и приходила, конечно, мать, но потом неприятности для него кончались.» – Пока мы обсуждали поведение Р., вокруг вас тоже не скучали: разошедшийся толстяк рассказывал анекдоты и какие-то истории из своей жизни, над которыми визгливо и шумно смеялись, вплоть до директора и председателя комиссии, и время от времени вылезал мужчина с усиками и вставлял сальные и неприличные шутки, после чего веселье разгоралось ещё больше; но не у всех они вызывали такой восторг: молодая учительница, на которую мужчина с усиками бросал обволакивающие неприятные взгляды, сидела настороженно и криво улыбалась, не решаясь прервать его или возразить. Заметно было, что беседа не вызывает у неё восторга и интереса, и она просто вынуждена слушать непристойности, не придавая им никакого значения. Возможно, она и хотела бы уйти, но строгое предупреждение в начале застолья не давало ей такой возможности, и оставалось прикидываться заинтересованной и высиживать до конца банкета.
