- Какие-либо жалобы есть?

Любовь Михайловна встрепетнулась, узнав меня по голосу:

О! Так это Евгений Николаевич! Добрый день!

В молодости мне было особенно приятно, когда меня уважительно называли Евгением Николаевичем. Приятно и теперь чувствовать себя нужным. Но ближе к старости становится теплее, если ко мне обращаются проще:

- Женик!

Так называют меня только сельчане из моего детства, мои старшие земляки. Так зовут люди, помнящие меня, носящегося с утра до ночи и с мая по октябрь по селу в строгой "академической" форме - в одних бессменных отцовских чёрных трусах со стянутой в поясе резинкой и с разводами грязи на животе, особенно в период созревания арбузов. Длина трусов едва не доходила до моих щиколоток.

Скорее всего по вечерам Дина читала маме отрывки из книги. Любовь Михайловна оказалась в курсе содержания некоторых глав. Вспоминая далёкие годы, женщина оживилась:

- В сорок восьмом ваша баба Явдоха принимала у меня роды. Тогда родилась моя старшая - Ира. Спасибо. Всё обошлось хорошо. Вспоминаю - как будто вчера всё было.

Когда начались схватки, мама уложила меня в кровать. А бабушка по матери (Каролячка, вы её помните) куда-то побежала. Вернулась она с бабой Явдохой. Баба Явдоха, помыв руки, присела у моей кровати. Схватки усилились, сильные боли, казалось разрывали внизу всё. Потом боли почти прекратились. Затем снова возобновились и усилились. Было очень больно. Я напряглась, хотелось скорее освободиться от болей.

А баба Явдоха, сидя рядом, положила руку на живот:

- Не спiши. Легэнько, легэнько, доню. Шануй силы на потому.

(При этих словах тёти Любы я вспомнил свои студенческие годы. Пожилой доцент кафедры акушерства и гинекологии стоял рядом с роженицей и, положив руку на живот, приговаривал:

- Спокойно, спокойно, девочка. Не тужись, не напрягайся. Вот сейчас расслабься! Я скажу когда надо, вот тогда и будешь тужиться).

- Слова и руки бабы Явдохи успокаивали.-продолжила наша соседка.- Я перестала бояться. Когда Ира родилась, баба Явдоха перевязала пуповину. Долго ещё сидела, пока не убедилась, что всё в порядке. Когда баба Явдоха уходила, мама Надя дала ей несколько рублей. Даже не знаю сколько. А баба Каролячка насыпала в торбочку муки... Господи, как быстро летит время!..

Через две недели по телефону Любовь Михайловна сказала:

- Дай вам бог здоровья, чтобы вы могли дальше писать... Хоть что-то в селе останется от того времени...

...Начавшееся ещё днём тупое стенание за грудиной отпустило меня после, мудрых в своей первозданной незамысловатости, нескольких слов простой сельской женщины...

А в пятьдесять втором медицинская сестра фельдшерско-акушерского пункта села, участница войны, в прошлом операционная сестра госпиталя Лидия Ивановна Бунчукова ходила по селу и проводила вакцинирование. Сейчас дико даже говорить, но в те годы, когда все жители села были в поле, оставшиеся с грудными детьми, для выпечки хлеба и больные женщины отлавливали из оравы подлежащих процедуре детей, невзирая на степень родства. Держа пойманных детей, визжащих как поросята, проводили вакцинацию. Никаких показаний и противопоказаний, равно, как и письменного согласия родителей на проведение лечебной процедуры не было и в помине.

Мы с Женей Сусловым, соседом и почти ровесником, играли в канаве у мостика Гориных. Увидев суматоху несколькими домами выше и, услышав вопли, мы все поняли и устремились к нам во двор. Когда медсестра открыла калитку, мы, два будущих врача хирургического профиля высшей категории стояли на крыльце. В руках у Суслова был небольшой топор, а у меня нож для забоя свиней. Не увидев взрослых, медсестра пошла дальше вниз по селу. Событие в селе обсуждали живо.

Спустя много лет, осенью 1976 года я, заведующий вновь открытого ЛОР-глазного отделения Тырновской больницы, проводил утреннюю планерку. Познакомившись с медицинскими сестрами и санитарками, выслушав отчет о дежурстве, отпустил сотрудников. Одна медсестра, уже пенсионного возраста, задержалась:

- Евгений Николаевич, вы меня не помните?

- Н-нет.

- А помните прививки в Елизаветовке в пятьдесят втором? С топором и ножом...

Все выходящие вернулись. Пятиминутка закончилась весело.

Однажды весной еще не светало, когда нас всех в доме разбудил топот под окнами, кто-то начал колотить в двери и раздался истошный крик соседки тети Любы Сусловой:

- Ганя! Открой быстрее!

Мама в одной сорочке открыла.

- Сталин умер! Что теперь будет?

- Ничего не будет. Будет кто-то другой. Не другой, так третий. Ты не видишь, как быстро забрали из села Назара и поставили председателем Аниська. Точно так же быстро снимут Аниська и поставят еще кого-нибудь. Чего горлаешь (вопишь)? Дети испугаются.

Маме тогда исполнилось тридцать пять. А было это 5 марта 1953 года.

В бросовом доме Александра Брузницкого, стоящем через три дома от нашего, колхоз организовал ясли-сад. Каждое утро туда отводили детей на день, поскольку родители трудились на колхозных полях, на ферме, в саду, в огородной бригаде с раннего утра до вечера. Дисциплина в колхозе была строгая. За невыполнение минимума выходо-дней в году лишали части оплаты, штрафовали, грозили лишением приусадебного огорода.

Отвели в ясли и меня. Конечно улицей. Мне там сразу не понравилось, несмотря на то, что няней там была моя тетя Раина, младшая сестра мамы. В шесть лет я уже мог пробежать пол-села не только улицей, но и дворами или огородами, тем более через три дома. Нетрудно догадаться, что пока родители дошли домой улицей, я уже сидел на пороге нашего дома и плакал. Приручали к яслям меня довольно долго. Затем привели моего одногодка Сергея Навроцкого. Я перестал убегать.

Игры в яслях были незатейливо простые. Нас выстраивали в ряд вдоль дощатого забора дяди Миши Кордибановского и начиналось:

- Гуси-гуси! Га-га-га.

- Есть хотите? Да-да-да!...

Серым волком всегда был Навроцкий Сергей.

На обед давали либо картошку, либо суп картофельный с зажаренным луком, иногда домашние макароны, тоже с луком. Мы с Сергеем были старшими, нам, вероятно, было мало той ясельной порции и мы усердно помогали двух-трехлетним осилить обед. Это всегда делалось под благородным актом позичания (одалживания) картошки всего лишь до завтра. И так каждый день. До завтра.

Потом садик перевели в верхнюю часть села, в старый дом Ткачуков, что напротив Чернеева колодца. Но туда я ходил мало. Мы выросли и пора было идти в школу.

В первый погожий сентябрьский денек

Робко входил я под светлые своды.

Первый учебник и первый урок -

Так начинаются школьные годы...

Школьные годы чудесные,