— Я зашел, чтобы отдать дань вашему необычайному мужеству, вашему героизму… — сказал Юм.
— Мужество?.. Героизм?.. О чем вы?
— Да, Итта, мы пришли поблагодарить вас. В такую страшную минуту вы нашли в себе силы для радости. Более того, вы нашли в себе силы поделиться радостью с нами…
— Меня удивляет какая-то торжественная трагичность в ваших словах. Нет, правда, понравилась я вам сегодня?..
Ченк ласково улыбнулся ей.
— Ах, женщина! Всегда ты одинакова. Понравилась и ты, и твои мелодии, и настроение, и результат… Все, все.
— Опять не понимаю — какой результат? Ну ладно. Угощайтесь.
Она пододвинула к ним поднос, на котором лежали небольшие разноцветные пластинки.
— Я сегодня в философском расположении духа, — с улыбкой заметил Юм. — Даже эти фрукты навевают значительные мысли.
— А именно? — заинтересовалась Итта.
— Да вот, вы едите эти ананасы или апельсины и не задумываетесь, из чего они сделаны. Правда? Разве вы не помните, что мы научились получать из земли, из неорганических веществ то, что входило в состав живых растений, и эти пластинки по своему вкусу, запаху, консистенции и химическому составу абсолютно такие же, как их живые предки?..
Вы представляете себе, Итта, — продолжал он, — какое наслаждение должны были чувствовать земляне в прошлом, когда срывали с дерева сочные, живые плоды, взлелеянные жарким солнцем?
Итта на миг задумалась. Потом весело:
— Теперь понимаю, почему у вас сегодня такое трагическое настроение. Вы жалеете нас, несчастных — ведь нам не приходится за каждым апельсином карабкаться куда-то на дерево, и мы можем спокойно, сидя в комфортабельном кресле, есть…
— …Его суррогат, — докончил Юм. — Закройте глаза, Итта, и слушайте… На берегу синего, такого синего, что наши глаза ослепли бы, моря растут деревья с зелеными листьями, с прекрасными цветами. Вы же знаете: на деревьях блестели сочные листья… кругом цвели красочные цветы… и сияло Солнце…
— Довольно сантиментов, Юм! Речь идет не об о ананасах, но о нашей жизни! — перебил Ченк.
— Снова какой-то трагизм! Ну, объясните же мне, Ченк, чтобы я хоть что-то поняла! — уже раздраженно воскликнула Итта.
— Так вы не знаете? — с бесконечным удивлением посмотрел на нее Ченк.
Только сейчас они с Юмом осознали причину ее спокойствия, и шуток, и бодрой музыки… Несказанное сожаление стиснуло их сердца. Рассказать все? Или утаить? Они неловко молчали.
— Ну же!
Кто-то из присутствующих сказал:
— Им, видимо, неприятно говорить о грустном здесь, на радостном концерте, когда все на минуту смогли забыть об этом ужасе…
— Скорее!
— Не волнуйтесь, Итта, — сдержанно сказал Ченк. — Дело в том, что известие о самоубийстве Ренца…
— Как так самоубийстве? — глаза Итты широко раскрылись.
— Да, он сам лишил себя жизни. Вы не слышали? Тоска по Солнцу, ужас перед неволей…
— Неволей там, на чужой планете. Мольба о Солнце, о новом Солнце… Таковы были его последние слова… Эта весть разнеслась по Земле и вызвала страшную эпидемию самоубийств.
— Мольба о новом Солнце, — тихо повторила Итта.
— Комитет мудрых решений принимает меры, но против такого взрыва массового помешательства даже он бессилен. Своими чудесными мелодиями вы сегодня сделали куда больше, Итта, и мы пришли поздравить, поблагодарить вас.
Итта стояла, низко склонив голову.
— Неволя… смерть… призрачные мечты о новом Солнце… — горько дрогнули уголки ее губ.
Желтоватый свет вдруг вновь сменился фиалковым — начиналось второе отделение.
— Итта, мы надеемся на ваше мужество, мы уверены, что вы… — но Итта махнула рукой и не дала Юму договорить…
В зале снова меркнет свет… Опять загорелся многоцветными переливами прозрачный купол… Зал затих…
Голос Итты негромко бросил в зал:
— Без названия… Импровизация…
Заинтригованные ряды расцвели улыбками, люди шепотом перебросились несколькими словами и притихли…. Лишь Ченк и Юм напряженно ждали…
В зал сразу полились контрастные, острые запахи, с силой хлестнувшие по нервам. Они все нарастали, тревожили… звали куда-то и, вдруг обрываясь, до предела напрягали эмоции. И, снова тихие, грустные, невыразимой печалью заливали душу… Тоскливо смотрели глаза обонявших… Еще минуту назад спокойные, беззаботные, они тотчас замерли, и только глубокие вздохи время от времени нарушали тишину. Итта играла… Глаза ее застилал туман, и где-то вдалеке перед нею колыхались смутные, скорбные тени… Она знала, что то были несчастные, гибнущие в безнадежных поисках спасения… Им — все мысли, все порывы, для них — эта прощальная мелодия… Воплощенные в ароматах, в зале трепетали страх, ужас и отчаяние — отчаяние безудержное, безвыходное… Итта ничего не замечала, лишь все чаще — все затрудненней вздымалась ее грудь… И — больше нет сил! — он упала головой на клавиатуру… случайно погасила свет… В неожиданной темноте повисла та же мертвая, недвижная тишина.
И тогда откуда-то издалека приблизилось и возвысилось до крика смертельной боли бессильное рыдание… Голос Итты, глухой и подавленный, умолял спасти, поддержать, даровать силы…
— Свет!
— Свет, скорее свет!
— Что вы делаете?
— Где ты?
— Тише!
— Свет! Дайте свет!
И когда равнодушно-яркий свет снова желтоватым потоком залил зал, никого в рядах нельзя было узнать. Расширенные глаза, бледные лица, головы, низко склоненные на грудь, нервные, беспокойные движения… Сознание страшной неизбежности овладело всеми…
— Пойдем, Юм!
— Разве ты забыл, Ченк: когда погибает корабль, капитан покидает его последним?
И они остались до конца…
Они видели, как нервными шагами быстро выходила толпа… Но некоторые недвижно сидели в креслах. Их молча обходили и — скорее дальше… Никто ничего не спрашивал… Лишь бы скорее…
Юм мрачно стиснул руки. Твердо смотрели его глаза, и только ослепительный огонь в них погас. Он знал, что в креслах остались мертвые… что случилось ужасное… что обонявшие не выдержали чрезмерного нервного напряжения, вновь испытали забытое было отчаяние и — последовали за Рейцем.
— Какая жуть, Юм! И все это мы…
— Ты говоришь, жуть? Да, произошла страшная вещь, — задумчиво сказал Юм. — А что будет на той планете? Может, члены Комитета хоть теперь это поймут.
— Нет, я уверен, что они обратят дело против нас.
— Может, и так… Посмотрим. А теперь пойдем к Итте. Бедняжка — она, видимо, совсем потеряла власть над собой.
Ченк повел Юма прямо к артистической, где надеялся найти Итту. В больших залах и маленьких боковых комнатах не было ни души. Только кое-где чернели застывшие фигуры. Даже здесь из уютных уголков выглядывала смерть. Друзья шли молча. Они не оборачивались, не смотрели по сторонам и — кто знает? — быть может, и впрямь не замечали жестокого лика смерти. А может, страстное стремление выжить и победить овладело всеми их мыслями.
— Кажется, сюда, — и Ченк вопросительно постучал.
Ответа не было. Юм решительно рванул дверь, и они вошли.
В тускло-розовом свете сперва ничего нельзя было разглядеть. Затем на невысоком округлом куполе, служившем одновременно и стенами, и потолком, проступили едва заметные огоньки — словно розовые жемчужины, сиявшие тоскливым полусветом.
— Итта, — тихо позвал Юм.
В углу, на диване, что-то пошевелилось. Итта лежала, уткнувшись лицом в мягкие подушки. Они присели рядом, и Ченк, ни о чем не спрашивая, стал гладить ее руку. От тихой ласки слезы неудержимо брызнули из глаз Итты.
Они пытались успокоить ее, говорили, что пик тревоги и ужаса миновал, что теперь будет легче. Но Итта не слушала и лишь тихо твердила сквозь слезы:
— Это я, это все я наделала! Понимаете — я!
— Если уж искать виновных, то скорее виноват я. Вы-то, вспомните, ничего не знали и дальше, я уверен, играли бы так же беззаботно, если бы я ничего вам не сказал, — успокаивал ее Ченк. — Но и я не чувствую себя виновным. Скажу прямо — я не понял вас, Итта. Я думал, вам известно все, и ваше мужество поразило меня. Когда я увидел, что ошибся — было поздно.
