– Я благодарен за то, что Кэнни не бортанула Брюса до моего дня рождения и я получил билеты на «Фиш»[47]

, – сказал Джош густым баритоном, который шел к его шестифутовой поджарой фигуре и бородке. Ее он отрастил уже после нашей последней встречи. – Спасибо, – театральным шепотом добавил он.

– Не бери в голову, – шепнула я в ответ.

– А я благодарна, – заключила Люси, – за то, что все собрались здесь, чтобы услышать мои новости.

Мы с матерью озабоченно переглянулись. В последний раз Люси объявила нам о своем намерении (к счастью, ничего из этого не вышло) переселиться в Узбекистан с парнем, с которым она случайно познакомилась в баре. «Он там адвокат», – уверенно заявляла она, пока не выяснилось, что здесь он развозит пиццу. До того Люси собиралась выпекать бублики на Монтсеррате, куда поехала к приятелю, студенту медицинской школы. «Там никто не печет бублики!» – торжествующе заявила она и даже подготовила бумаги, чтобы взять ссуду на создание малого предприятия, но на Монтсеррате проснулся давно дремавший вулкан, население острова эвакуировали, и бубличные мечты Люси умерли в раскаленной лаве.

– Какие новости? – спросила мать, глядя в сверкающие глаза Люси.

– У меня есть агент! – гордо возвестила она. – И он устроил мне съемку!

– Топлесс? – сухо спросил Джош. Люси покачала головой:

– Нет-нет, с этим я завязала. Все законно. Я рекламирую резиновые перчатки.

– Для журнала фетишей[48]

? – спросила я. Не удержалась. У Люси вытянулось лицо.

– Ну почему мне никто не верит? – вопросила она.

Я хорошо знала свою семью и понимала, что очень скоро кто-то обязательно начнет перечислять неудачи Люси, от школьных отметок до отношений с мужчинами, которые быстро обрывались, и работ, на которых она никогда не задерживалась.

Я наклонилась, взяла сестру за руку. Она отдернула руку.

– Незачем ко мне прикасаться. Что это с тобой?

– Извини, – ответила я. – Мы не давали тебе шанса. И вот тут я услышала голос. Не Бога, к сожалению, а Брюса: «Хорошо. Это ты сделала правильно». Я резко обернулась.

– Кэнни? – спросила мать.

– Мне показалась, будто я что-то услышала. Не обращай внимания.

И пока Люси говорила о своем агенте, о грядущей фотосъемке, о том, что она наденет, избегая ответов на вопросы матери, заплатят ли ей, а если да, то сколько, я ела индейку и очень сытную запеканку из зеленой фасоли и думала о том, что только что услышала. Думала, что смогу сохранить хотя бы часть Брюса, даже если мы с ним больше никогда не увидимся. Думала, что мы могли бы быть вместе, если б я проявила больше доброты и шире открыла свое сердце. Несмотря на пристрастие морализировать и поучать, несмотря на снисходительный вид, который он любил напускать на себя, я знала, что в принципе Брюс человек добрый, и я... ну, я тоже, во всяком случае, в личной жизни, хотя на работе, чего уж скрывать, мне приходилось забывать о доброте. Но может, я могла измениться. И возможно, ему это понравится... и когда-нибудь он лучше узнает меня... и вновь полюбит. При условии, разумеется, что мы будем видеться.

Под столом Нифкин дергался и рычал, преследуя кого-то во сне. Теперь я все отчетливо видела, в голове прояснилось и упорядочилось. Не то чтобы все мои проблемы ушли (как будто они когда-нибудь уходили), но впервые с того момента, как на моих глазах тест на беременность дал положительный результат, я почувствовала, что так или иначе мне удастся их разрешить. Я определилась с целью, независимо от выбора, который мне предстояло сделать. «Я могу стать лучше, – подумала я. – Как человек, как сестра, как подруга».

– Кэнни! – повернулась ко мне мать. – Ты что-то сказала?

Я ничего не говорила. Но в тот момент почувствовала какое-то шевеление в животе. Возможно, причина была в еде или в тревоге, которая не отпускала меня. Я ведь знала, младенцу шевелиться еще рано. Но я чувствовала, что он там есть. Он словно помахал мне ручкой, крошечной, практически невидимой глазу. Здравствуй и прощай.

В последний день моего долгого пребывания в родительском доме, перед тем как вернуться в город и решать, как жить дальше, мы с матерью пошли в бассейн. Я появилась в Еврейском культурном центре в первый раз после того, как узнала, что именно здесь соблазнили мою мать. После этого меня совершенно не тянуло в парную.

Но вот плавания мне недоставало. Это я поняла, стоя в раздевалке и натягивая на себя купальник. Недоставало запаха хлорки и вида пожилых евреек, которые проходили через раздевалку совершенно голыми, ничуть этого не стыдясь, и, одеваясь, обменивались рецептами блюд и домашних средств по уходу за лицом и телом. Не хватало ощущения воды, поддерживающей меня, позволяющей забыть обо всем и плыть, плыть, плыть.

Моя мать каждое утро проплывала милю, медленно, не торопясь, с грацией мастодонта. Я вместе с ней проплыла, наверное, половину дистанции, а потом перебралась на пустующую дорожку и какое-то время плыла на боку, ни о чем не думая. Но я знала, что это роскошь, которую вскоре я уже не смогу себе позволить. Если я хотела принимать решение, времени оставалось в обрез.

Я легла на спину и задумалась о том, что почувствовала во время праздничного обеда в День благодарения. Крошечная машущая мне ручка. Нелепость, конечно. У зародыша, должно быть, и ручек-то еще не было, а если и были, то махать он ими точно не мог.

Я всегда стояла за свободу выбора. Нюфгда не романтизировала беременность, сознательную или случайную. Не относилась к тем приближающимся к тридцатилетнему рубежу женщинам, которые не могут оторвать взгляда от проезжающей мимо коляски с младенцем. Несколько моих подруг вышли замуж и уже успели родить, но большинство, женщины моего возраста или чуть старше, еще даже не задумывались об этом. Я тоже не видела необходимости в спешке. Не считала, что мне пора рожать.

Я перевернулась и лениво поплыла брассом. Я никак не могла отделаться от чувства, что все предопределено и решено без моего участия. Словно от меня ничего не зависит и мне остается только сидеть и ждать, что же будет.

Я раздраженно выдохнула в воду, наблюдая за окружившими меня пузырьками. Конечно, мне очень хотелось вновь услышать голос Бога, чтобы знать, что я поступаю правильно.

– Кэнни!

Мать заплыла на мою дорожку. «Еще два отрезка». Их мы проплыли вместе, рядом. Потом я последовала за ней в раздевалку.

– А теперь скажи, что с тобой происходит? – спросила мать.

Я удивленно взглянула не нее.

– Со мной?

– Кэнни, я же твоя мать. Знаю тебя двадцать семь лет.

– Двадцать восемь, – поправила я. Она прищурилась.

– Я забыла поздравить тебя с днем рождения? Я пожала плечами:

– Вроде бы присылала открытку.

– Так в чем дело? – продолжала допрос мать. – Ты тревожишься из-за того, что стареешь? У тебя депрессия?

Я вновь пожала плечами. Тревога все явственнее проступала на лице матери.

– Ты обращалась к специалистам? Говорила с кем-нибудь?

Я пренебрежительно фыркнула, представив себе, сколь бесполезной в возникшей ситуации окажется маленькая докторша, утопающая в одежде.

– И Брюс, твой бойфренд...

– Бывший, – уточнила я.

– Так ты думаешь о том, чтобы... взять ребенка? «Избавиться от ребенка», – могла бы ответить я.

– Ты беременна, – выставила диагноз мать.

Я вскинула голову, уставилась на нее, челюсть у меня отвисла.

– Что?

– Кэнни. Я твоя мать. Матери об этом знают.

Я обернулась полотенцем, надеясь на то, что моя мать и Таня не делали ставок на мою возможную беременность.

– И самочувствие у тебя такое же как было у меня. Усталость не отпускает. Когда я была беременна, то спала по четырнадцать часов в сутки.

Я ничего не ответила. Не знала, что сказать. Понимала, что в какой-то момент должна начать об этом говорить, но пока не подобрала нужных слов.

– Ты подумала об именах? – спросила мать. Я нервно хохотнула.

– Я еще ни о чем не подумала. Даже не подумала, где я буду жить и вообще...