— Все в порядке?

— В полном. — Я попыталась улыбнуться.

Питер спустился вниз, наверное, за вечерним чаем. По пути из кухни он укутал мои плечи шалью и убрал со стола пустую миску из-под мороженого. Когда он поцеловал меня в лоб, Джой поморщилась.

— Видели бы вы себя, — проворковала Элль. — Прямо Уорд и Джун[47]

.

Я укрыла ноги золотисто-зеленой шалью, которую связала, когда Джой была совсем маленькой. Интересно, сестра догадывается о правде? О том, что когда-то мы с Питером чуть не разбежались.

Переломный момент наступил жаркой августовской ночью. Мы с Питером находились в машине у моего дома. Джой, которой в апреле исполнился годик, дремала на заднем сиденье. Питер крепко сжимал руль. Лицо его освещал фонарь.

— Почему это важно? — спросила я. — Мы вместе. Зачем нам вставать перед каким-то равви и тратить все деньги на вечеринку? Что это изменит?

— Я хочу настоящую свадьбу, — низким голосом произнес Питер. — Для меня это имеет значение.

Я вздохнула. Мы провели день в Фэрмаунт-парке, на барбекю, организованном отделом профилактики избыточного веса и нарушений питания. Диетологи, медсестры и обслуживающий персонал бросали на столбик «подковки» и усердно играли в волейбол. Бургеры были только с соей и индейкой. Питер облачился в шорты хаки и синюю рубашку поло, на которой был изображен стетоскоп вместо крокодильчика[48]

. Я же надела тонкий хлопковый сарафан и новые чудо-шорты, которые обещали стройные ноги, крепкую попку и полное отсутствие кошмарных потертостей. Реклама не обманула, но под платьем я четко видела, где кончаются шорты и начинаюсь я… Вероятно, как и остальные участники барбекю. Увы.

После ужина мы с Питером поехали домой, сытые и обгоревшие. Джой дремала в автомобильном кресле. Все было хорошо, пока мы не добрались до парка Риттенхаус-сквер, где гуляла свадьба.

Мы встали за мусоровозом и долго смотрели, как невеста и ее подружки позируют в сумерках перед фонтаном. Голые плечи невесты мерцали на фоне шелкового платья. В прическу был вплетен жемчуг. Одна из подружек обмахивала ее программкой.

— Чудесно, — заметил Питер.

— Ховофо, — сонно подтвердила Джой с заднего сиденья перед тем, как снова сомкнуть глазки.

Я вздохнула, понимая, что будет дальше. Деваться некуда. Питер сделал предложение на Новый год, восемь месяцев назад, и я согласилась, радостно, благодарно, со слезами. С тех пор я носила его кольцо и умело избегала вопроса, скоро ли мы поженимся. В тот вечер я сидела молча. Питер остановил машину у обочины и спросил:

— Так когда наша очередь?

Я прикусила губу и пожала плечами. Та невеста была прекрасной, элегантной и стройной. Оба ее родителя пришли на свадьбу. Мать в голубом платье сияла от счастья. Надутый от гордости отец в смокинге давал указания фотографу.

— Назови причину, — настаивал Питер. — Хотя бы одну разумную причину не делать этого.

«Мой страх», — подумала я, хотя не могла этого озвучить. Питер не давал мне оснований опасаться чего-либо. Я просто не могла вообразить, как иду по проходу, произношу клятвы. Когда-то, еще до рождения Джой, я представляла, как выхожу замуж за Брюса Губермана в той же синагоге, в которой он прошел бар-мицву, как стою под хупой[49]

. С одной стороны — семья Брюса, с другой — моя. В фантазиях Брюс коротко подстригся, а я волшебным образом похудела и надела облегающее белое платье. Мой отец появился вовремя, искренне извинился за былые грехи, и я позволила ему вести меня по проходу. Объявление о нашей свадьбе появилось в «Таймс» (без фотографии, конечно). Мы с Брюсом купили дом в зеленом пригороде, из которого нам обоим было удобно ездить на работу, и завели двух малышей, унаследовавших его метаболизм и мою трудоспособность. И жили долго и счастливо.

И куда меня завели эти мечты? Родился незаконный ребенок. Причем раньше срока, в чем я винила новую подружку Брюса. Она толкнула меня на раковину, когда мы случайно встретились в женском туалете аэропорта Ньюарка. За это я прозвала ее Толкальщицей. Впрочем, врачи в больнице и позже психотерапевт уверяли, что предлежание плаценты закончилось бы плохо вне зависимости от встречи моего живота с фарфором. Итог: один недоношенный ребенок, одно удаление матки, бывший парень, который уехал из страны и не пожелал видеться с дочерью. Его мать каждый месяц высылала мне чеки на пятьсот долларов, выписанные на ее имя, а не на имя Брюса.

После этого я долго злилась. Да что там, просто кипела от гнева. Не самое подходящее настроение для невесты. Любая мелочь, любой повод для пустяковой обиды застилали мне глаза алой пеленой. Заставляли трястись от ярости воображать, как я избиваю сначала обидчика, а затем Брюса Губермана, каждый дюйм его тела, ленивого, обкуренного, вероломного и сбежавшего в Амстердам. Водителя спортивной машины, подрезавшего меня на 1-76. Полицейского, выписавшего штраф за парковку во втором ряду — надо было вытащить коляску Джой из багажника. Медсестру в кабинете аллерголога, которая трижды уколола Джой и заставила ее плакать, прежде чем нашла вену. Я представляла, как давлю на газ и сталкиваю водителя в реку Скулкилл. Размахиваюсь сумкой для подгузников и бью полицейского по голове. Выхватываю шприц и втыкаю в бледную руку медсестры. Я понимала, что это ненормально, но Питеру рассказать не могла. Я и так уже толстуха, а значит, урод. Особенно по сравнению с подтянутыми сотрудниками и интернами, которые весь день играли в волейбол, в то время как я сидела в тени за столом для пикника, потягивала лимонад, смотрела, как Джой копошится в песочнице, и время от времени украдкой подтягивала чудо-шорты. Питеру незачем знать, что я не только толстая, но и, возможно, сумасшедшая.

К счастью, оправдания были у меня наготове.

— Во-первых, если мы поженимся, я окончательно распущусь, — начала я.

Питер скрестил ноги под рулем и выжидающе на меня посмотрел.

— Знаю, знаю, — продолжила я. — Если честно, мне приходится прилагать титанические усилия, чтобы не растолстеть еще больше. Но стоит мне произнести клятву, и я тут же перестану стараться. Следующие лет тридцать буду сидеть на диване, смотреть телевизор, брать сахарные хлопья руками и есть их.

— Почему не ложкой?

Я покачала головой.

— Больше никаких усилий. К сорока я превращусь в Джаббу Хатта[50]

. Тебе придется возить меня из комнаты в комнату в железной тачке. В качестве упражнения время от времени я буду наклоняться в твою сторону и орать: «Эй, придурок!»

Питер взял мою руку и поцеловал. На его предплечье блестели песчинки — наверное, с волейбольного поля.

— Думаешь, я тебя разлюблю, если ты растолстеешь? — спросил он.

Я пожала плечами. В горле застрял комок. Я помнила своих родителей. Мама ездила в Нью-Йорк за одеждой: яркими, отлично сшитыми нарядами, туниками, кафтанами и широкими брюками. «Ты такая красивая!» — восхищалась я, когда она спускалась по лестнице. Но отец явно считал иначе, он отворачивался и посматривал на стройных жен других врачей. Еще один гвоздь в крышку брачного гроба.

— Кстати, не забудь о проклятии «Инстайл», — напомнила я.

— Что еще за проклятие «Инстайл»? — загромыхал Питер.

— Да ладно. Я точно говорила. Любая пара, появившаяся в «Инстайл», разводится через десять минут. Иногда быстрее, чем номер появится на прилавках.

— Значит, мы не позволим «Инстайл» писать о нашей свадьбе.

— Слишком поздно, — вздохнула я. — Они напечатали мою статью о новых весенних помадах. Так что опосредованно я уже проклята. А мои родители?

Питер отпустил мою руку и уставился через пыльное стекло на пустой тротуар.

— Мы это уже обсуждали. Я не твой отец.

— А как же права геев? — привела я еще один аргумент. — Несправедливо пользоваться привилегиями для гетеросексуалов, пока геям не разрешат жениться. В смысле, как же мама и Таня?

Питер взглянул на меня.

— Твоя мама и Таня обменялись клятвами в прошлом году. Мы были на церемонии. Ты еще читала отрывок из «Чайки по имени Джонатан Ливингстон».