Разумеется, Алина Патрикеевна слышала возгласы своего супруга, но они должны были резать её благовоспитанное ухо. Я видел вдали закаменевшее суровое лицо её, облитое молочным светом электрического фонаря. Наконец, Кузьма Антонович подошёл к ней, она отвернулась, и я потерял их из виду.

Предсказание Ткаченко, что недолго я буду получать аккуратно деньги от Сергея Ипполитовича, между тем, начало сбываться. Уже в июне я получил, вместо двухсот рублей, девяносто, в июле – ничего. Я стал беспокоиться, написал несколько писем и телеграмм, и, наконец, пришла повестка – на пятьдесят рублей. В письме дядя обещал не задерживать денег, но в августе опять не было ни копейки. Тогда, встретившись с Ткаченко, я рассказал ему о своём положении.

– Ага! – произнёс он и стал хохотать радостным смехом, держась за живот. – Постойте, ещё не то будет! – вопил он.

– Я не понимаю этого смеха! – сказал я с сердцем.

Через день я выехал из Озерков. Я увидел, что мне необходимо самому побывать в *** и упорядочить мои финансы. Не желая на будущее время оставаться по месяцам без денег, я хотел взять у дяди половину капитала и положить долгосрочным вкладом в солидный банк. Мне это не представлялось особенно затруднительным. Однако, когда на одной станции я столкнулся с Ткаченко, который, оказалось, тоже ехал в ***, вместе с «особой», и победоносно посмотрел на меня, сердце моё забилось от страха.

В *** я приехал в полдень. Дяди уже не было дома, и Павел, увидев меня, превратился в сфинкса. Положительно можно было сказать, при взгляде на его лицо, что на нём написана целая история нашего дома, или, вернее, его скандальная хроника; и потому, что это пошлое лицо, к которому у меня вернулось прежнее отвращение, было особенно загадочно, я заключил, что случилось ещё что-то.

– А Вера Константиновна где? – спросил я.

– На даче, – отвечал он.

– Давно?

– С начала лета.

– Здорова?

Он не ответил.

– А Эмма?

Он пожал плечами и торопливо стал вешать моё пальто. Я опустил руку в карман, Павел следил за нею искоса. Но в кармане ничего не оказалось, и Павел нашёл множество неотложных дел, которые помешали ему отвечать на мои вопросы. Особенно усердно соскребал он ногтем большего пальца стеариновое пятно с ковра.

Я рассердился.

– Скажи, по крайней мере, где на даче?

– В Памфиловке, – произнёс он небрежно.

Я отправился в контору страхового общества, и дядя выбежал ко мне в приёмную на минутку. Он был всё также благообразен и также по-джентльменски встретил меня. Он немного изменился: в лице прибавилось краски, он стал тучнее, и на висках ярко белели волосы. Дядя вынул бумажник, дал мне сотенную, и, когда я рассказал о своём намерении взять у него половину капитала, он поспешил уверить, что никаких препятствий не будет, и разве что придётся повременить недели две.

Я сообщил ему, что едут ревизоры.

– Знаю, знаю! – воскликнул он с усмешкой.

– Ткаченко… – начал я.

Но он не дал мне кончить, махнул любезно рукой как человек по горло занятый и ушёл, крикнув:

– До скорого свиданья!

Меня ободрила встреча дяди. Он не боится ревизии, дела его в порядке, и, значит, деньги я получу.

Так как флигель, в котором я когда-то жил, был заброшен, то я остановился в гостинице. Весь следующий день я ходил по городу, который за эти полтора года ещё лучше обстроился. Пообедав, вечером я заехал к дяде. Дяди опять не было, а Павел стал непроницаемее вчерашнего. Впрочем, трёхрублёвка произвела некоторое действие.

Я узнал тревожную новость: Анна Спиридоновна, мать Верочки, должна была приехать из Парижа не сегодня-завтра. Воображаю, что переживал Сергей Ипполитович, и в каком состоянии находилась Верочка!

Я задумчиво посмотрел на Павла. Он похлопал глазами, и усмешка или скорее тень усмешки пробежала по его губам.

– Это m-lle Эмма поехали заграницу и, должно быть, заскочили в Париж, да Анне Спиридоновне и насплетничали чего-нибудь. Не иначе что так, – промолвил Павел. – Ссоры вышли большие с Эммой у Веры Константиновны…

«Экий омут!» – подумал я, глянув на пустые комнаты.

Я решил сократить своё требование почти наполовину: достаточно будет и пятнадцати тысяч.

– Передай Сергею Ипполитовичу, что буду у него завтра в десять часов.

Но когда утром я явился в десять часов, наш дом был опечатан. Дядя неизвестно куда скрылся.

Его положение было ужасно. Ткаченко обнаружил в кассе большой недочёт. Вскоре, однако, я увидел, что дядя гораздо лучше сделал бы, если бы влепил себе пулю в лоб.

Прежде всего я поскакал в Памфиловку. Былая страсть с неудержимой силой проснулась во мне. Я заступник, я естественный покровитель Верочки. Надо оберечь её покой, оградить её, бедную, от новых испытаний.

Дача, в русско-швейцарском стиле, стояла на припёке, балконом в сад. Я торопливо прошёл через какую-то комнату. Слух мой поразили стоны, ужасные и мучительные, которые, казалось, неслись со всех сторон. Вдруг они замирали и вдруг вырастали опять. Порою их прерывало глухое ворчанье пса. Дыханье моё пресеклось.

Анна Спиридоновна, которую я сейчас же узнал по её цыганскому лицу, несмотря на то, что оно и пожелтело, и постарело, кричала на Мункина, акушера, поэтическая физиономия которого дёргалась от страха и злости. Крупные слёзы текли по щекам цыганки, и голос её хрипел. Беппо не спускал глаз с Мункина.

– Негодяй, этот негодяй, он убил её! – вся трепеща, обратилась она ко мне, хоть едва ли узнала меня. – Что они сделали с ребёнком моим! Дочь мою! Отдайте мне дочь мою! – вопила она, подбегая к модному акушеру.

Тот, в виде щита, боязливо протягивал руки. Беппо, увидавший меня, завизжал и замахал хвостом; но как только Мункин сделал шаг, он грозно заворчал; кажется, ему нравилась эта охота на человека.

– Сударыня, клянусь вам, ну, уверяю вас моим благородным словом, что барышня будет жива! – говорил доктор заикаясь. – Я же знаю, мне же разве это в первый раз. Пссс! Господин студент… Молодой человек, прошу вас, избавляйте меня от этого злого собаки… Вы будете отвечать… Ну, ты, как тебя… собачка! Пошла вон!

– Убийцы, развратители! На виселицу мало вас! – кричала Анна Спиридоновна, изнемогая от гнева и отчаяния. – Зачем это было делать! А я, хороша я! Оставила ребёнка извергам на забаву!

Она страшными глазами взглянула на меня. Стон донёсся на балкон: то был Верочкин голос. Я инстинктивно сжал кулаки, мне хотелось броситься на Мункина. Этого было достаточно, чтобы Беппо опрокинул его. Мункин с криком покатился по террасе, а Анна Спиридоновна и я побежали туда, где стонала Верочка.

И я увидел Верочку…

Она лежала в полутёмной комнате, где воздух пахнул кровью. Бледная голова её с глубоко запавшими очами слегка свесилась. Зрачки были расширены от боли и испуга, чёрные губы судорожно втянуты. Худые руки ловили одеяло, всё её тело потрясалось ужас наводящею дрожью.

Через несколько секунд, заметив мать, припавшую к её ногам, она стала мотать головой. Сиделка вышла из тёмного угла и попросила Анну Спиридоновну не беспокоить умирающую. Но Анна Спиридоновна разразилась в ответ рыданиями и, схватив себя за волосы, выбежала из спальни.

Это всё, что я помню… Да ещё мерещатся мне глаза Верочки, с навернувшимися слезами, остановившиеся в недоумении и страхе на мне.

Затем, как я очутился в этой гробообразной комнатке, и кто положил мне компресс на голову, я до сих пор не знаю и – не старался узнавать…

И вот после того, как похоронили Верочку, две недели лежу я здесь, нищий сердцем и нищий в буквальном смысле, больной и печальный, и каждый день смотрю грустным взором на это капризное осеннее небо.

Жизни ещё много впереди, но она уж мне надоела.