Но одевшись, он произнёс себе в утешение: «Этот редактор может ещё и ошибаться; хвалит же он, между прочим, Сонечкину строфу об иве, совсем, правду сказать, плохенькую», и вышел в сравнительно хорошем расположении духа.

Было очень жарко. Пыльный воздух раскалялся. Во многих домах были закрыты ставни. Вяло шли люди. Вяло проехал парный извозчик. Тополи были серы от пыли, и небо, бледно-голубое, утомительно блестело. Пройдя несколько улиц, Иван Иваныч принуждён был снять шляпу и вытереть платком пот.

«А что если я не застану Сонечки? У неё, кажется, урок теперь».

Он ускорил шаг, чтобы удостовериться, ошибается он или нет, и даже загадал, что если застанет её дома, значит, уедет с ней завтра.

Сонечка была дома. По раскрасневшемуся лицу её можно было видеть, что она только что пришла. Увидев Ивана Иваныча, девушка радостно вскрикнула и побежала к нему, схватив его за обе руки и прижимаясь подбородком к его груди, а глаза её искрились, тревожные и любящие, и в них стояли слёзы.

– Что с тобой? – в волнении спросил Иван Иваныч, целую Сонечку и снова, уже с большим волнением, вглядываясь в её глаза; обняв за талию, он повёл её к дивану.

– Что с тобой? – повторил он. – Сонечка, моя дорогая, моя милая, что с тобой?

Она не отвечала и всё прижималась к нему. Он посадил её к себе на колени, и она сначала слегка сопротивлялась, потому что это он в первый раз позволял себе. Она обняла руками его шею и, тряхнув головой, так что бархатка перестала держать её золотые волосы, и они рассыпались, душистые и тяжёлые, и ударили его чуть-чуть по лицу, сказала шёпотом, глядя ему в глаза своим прекрасным, не то робким, не то испытующим взглядом, помутневшим от слёз:

– Любишь?

– Сонечка, что за вопрос? – сказал он с улыбкой и поцеловал её в голову. – Я тебя люблю, дорогая, конечно…

Он опять поцеловал её крепче и прижал к себе.

– Но в самом деле, что с тобой, дорогая? – спросил он с новым приливом беспокойства, почувствовав, что сердце её бьётся неровно, и услышав, что она всхлипнула.

– Оставь меня, Ваня, не расспрашивай, – сказала она, силясь подавить слёзы смехом и вскакивая с его колен. – Всё это пустяки, милый, – продолжала она, наклоняясь, чтоб распрямить складку на платье, а в сущности для того, чтоб спрятать от него плачущее лицо.

– Я вот сейчас…

Она выбежала.

Иван Иваныч вздохнул.

«Что это? – подумал он. – К чему этот вопрос – любишь? Уж не настроил ли чего-нибудь Лозовский?» – сообразил он и встал, теряясь в догадках.

«Ехать! Ехать! Как можно скорее! – решил он затем. – Прочь из этого омута! Там не будет слёз, не будет интриг! Прочь, это – единственное средство!»

Он окинул комнату Сонечки взглядом, как бы упаковывая все её вещи в дорожный сак, уже висевший на стене.

Сонечка вошла, продолжая смеяться, точно извиняясь за свои слёзы. Брови её и часть волос были влажны, потому что она умылась, чтоб освежиться.

– Не обращай на это внимания, – сказала она, – это пустяки.

Она сама села к нему на колени, и обняв его по-прежнему, с улыбкой скороговоркой произнесла:

– Не обращай, не обращай!

Он успокоился, хоть и продолжал недоумевать, и даже хотел спросить: «Всё-таки что это значит?», но Сонечка перебила его и сказала:

– Так повтори – любишь?

– Да, Сонечка, – отвечал он, улыбаясь.

– И никогда не бросишь?

– Никогда. Господи, вот ещё выдумала вопрос!

Сонечка пристально посмотрела ему в глаза и, усмехнувшись, ласково произнесла: «Ах, ты, мой милый!» и потрепала его по щеке.

– А то знаешь, милый, меня сегодня очень обидели, – начала она, краснея. – Я тебе расскажу, потому что ты меня любишь, так что мне всё равно, если меня они обижают – чужие, – лишь бы ты не обидел. Понимаешь, милый?

– Кто ж тебя обидел? – спросил он гневно.

Она прикрыла его губы рукой.

– Ну, ну, не сердитесь, милостивый государь, пожалуйста! – сказала она капризно как девочка, прикрывая этим жгучее чувство полученной ею обиды, а может быть, и радуясь его гневу, который говорил ей, что она не одна и не беззащитна. – Мне, – продолжала она, – генеральша отказала сегодня от урока и сказала, что я могу бросить тень на её бесподобных дочерей… Как вам нравится это… А? Я это посчитала во всяком случае обидой…

Иван Иваныч побледнел и сидел некоторое время молча. Потом взял руку Сонечки, крепко прижал её к губам и сказал:

– Прости меня, голубочка! Это я виноват. Неосторожно веду себя. Бываю у тебя часто. Но завтра, наконец, мы уезжаем…

– Завтра? Так это правда? – вскрикнула Сонечка. – Неужели завтра? Полина Марковна вчера говорила, что скоро, да я не верила… Боже мой, завтра! Достал денег?

– Достал у Полины же Марковны. Знаешь, она – хорошая женщина, – произнёс Иван Иваныч, задумчиво глянув в пространство.

– Она хорошая, – сказала Сонечка, убеждённо и с увлечением, и воскликнула в восторге. – Ну так завтра? Повтори же!

– Завтра.

– Не ожидала, право! Хотела просить тебя, когда шла от этой противной идиотки-генеральши, чтоб уж скорей. У меня ведь собралось кое-что, на дорогу хватило бы… А тут – это! Ах, это хорошо! Это совсем хорошо! Это спасибо… Полина Марковна, – где же она, – дома? Надо её пойти поцеловать… Она – милочка, я ей в ноги поклонюсь, за всё поклонюсь… У неё сердце хорошее, нравственное, потому что это трудно, должно быть, переламывать себя так… Вчера она плакала, и я плакала… Мы, женщины, – дуры, у нас слёзы заменяют красноречие, но мы чувствуем и понимаем этот язык как никто… Вот я и увидела вчера, как ты ошибался, милый, и как она искренно относится к нам… Ах, так завтра! Наверное, завтра?

– Завтра, голубочка, – отвечал Иван Иваныч, – завтра!

Сонечка стремительно поцеловала его в обе щеки, трепеща всем телом, охваченная радостью.

– Милый, забудь, – кричала она, – мои слёзы, ради Бога, забудь, это всё такие пустяки! Ради Бога!

– Но ещё не всё, Сонечка, – сказал Иван Иваныч, осчастливленный поцелуями Сонечки и её восторгом, – вот тебе письмо из редакции. Стихи твои хвалят.

Она вырвала письмо и стала читать, всё продолжая сидеть на коленях Ивана Иваныча, между тем как он перебирал её волосы и ждал с любопытством, что она скажет. Дочитав письмо, она, видимо польщённая отзывом редактора, улыбнулась Ивану Иванычу какой-то лукавой и хорошей улыбкой, какой он у неё никогда ещё и не замечал, и произнесла:

– О, милый, да, мы будем писателями, вот посмотришь… Это ничего, что неудача. Иное поражение стоит победы. Не правда ли?

– Конечно, конечно, – сказал Иван Иваныч с усмешкой.

– А слёзы забудь, – повторила она, ласкаясь к нему и прижимаясь подбородком к его плечу. – Забываешь?

– Забываю, – сказал Иван Иваныч с той же усмешкой.

Сонечка внимательно посмотрела ему в лицо, он смутился и слегка скосил глаза.

– Неужели, милый, ты недоволен? – спросила она.

– Друг мой, тебя хвалят, – сказал он, краснея и опуская ресницы, – но меня ведь не тово… О моих строках редактор отзывается как о холодных и риторичных… Это меня, признаться, не радует, – прибавил он с улыбкой, – хотя, конечно, твоему успеху я бесконечно рад. Ты вообще удивительно талантливая головка!

Сонечка покраснела, в свою очередь, и подумала: «В самом деле, я – эгоистка. Как же я не заметила, что его стихи не одобрены? А ведь несправедливо – у него прелестные стихи».

– Милый, тебе всё-таки нечего огорчаться. Во-первых, поэма наша, а не моя и не твоя, а во-вторых, редактор не такой уж судья непогрешимый… Может, он зря понаделал замечаний… А?

– Может быть, – сказал Иван Иваныч, – может быть!

– Да, наконец, ты, пожалуй, будешь силён в романе. У тебя этот рассказик в «Искре» прелестен… – сказала Сонечка. – А роман, право, выше стихов!

Иван Иваныч кивнул головой и вздохнул, и ему показалось, что все его мечты о литературе – детство, потому что будь он талант, он сразу заявил бы себя, да и Сонечка это наверное хорошо сознаёт и вот сейчас деликатно намекнула ему, что он не стихотворец.