А было так.

Ехала специальная, нет – специализированная – туристическая группа в Стокгольм. Собралось двадцать – тридцать психиатров и невропатологов. Меня в их числе не было – не включили. Рассказывают, все приехали в международный аэропорт Шереметьево, Дима Карасик раздает всем заграничные паспорта. Подходит очередь одного старого уважаемого невропатолога. С русской фамилией. Он протягивает руку, а Карасик повертел – повертел перед его носом паспортом и говорит:

– Э, нет, Моисей Соломонович, сначала справочку, а уж потом – паспорт получите.

– Какую справочку? – спрашивает.

– Из районной поликлиники, что вы там не состоите на учете. Как псих.

– Глупости! Издевательство!

– Считайте, как хотите, а без справки паспорт не выдам. Отвечай потом за вас!

– Ну, хорошо, сейчас привезу. Да вы улетите без меня!

– Улетим, пренепременно улетим!

– Что же делать?

– Не могу знать. Раньше нужно было думать.

Казалось бы, вопрос исчерпан. Ан нет! Не так-то просто было М.С. обмишулить. Он побежал к начальнику аэропорта, нажал на все кнопки, все свои связи привел в действие, и – небывалый случай – получает начальник распоряжение сверху задержать рейс до особых указаний. Вот и Моисей Соломонович! Димка уже и сам не рад, что все это затеял. М.С. уехал в город, час нет, два нет, три нет! Все психуют, друг друга постукивают молоточками по коленкам. Наконец сам командир экипажа, летчик первого класса, не выдержал, схватил такси, помчался в поликлинику. Там уже работа кончается, пусто, темновато, только на стуле М.С. сидит пригорюнившись.

– Вы чего время тянете?

– Ну да, тяну!

– А что такое?

– Я, оказывается, у них в картотеке уже пятьдесят лет числюсь.

– Пять-де-сят?! Ах, ты, сукин кот! В порт не приехал, не сообщил! Мы там все изнервничались, хоть бы позвонил на худой конец!

– Стыдно-то как…

Словом, меня быстро оформили, и – в Стокгольм. А там уже встречает целая толпа репортеров.

Мы думали, Карасика встречают его друзья по международным отношениям, ихние стукачи, а оказалось – меня. Я там широко известен своими работами по чтению в человеческих душах, о которых и сам позабыл. В студенческие годы кое-что публиковал, а к ним просачивалось. Ну, главный психолог мира, и – пошло-поехало: Лиссабон, Винница («Что – Ницца?») да, конечно, Ницца, оговорился, проше пани, Дакар, Лаос, Филиппины, Улан-Удэ. (Что вы говорите? Может быть Улан-Батор?) А? Верно, снова оговорка – Улан-Батор. Да ладно, курица не птица, Монголия не заграница!

Сначала роман выстраивался как пирамида. У основания – широко, а на вершине – одно лишь событие, краткое впечатление от посещения футбольного поля в лесу. Потом решал (но так, правда, и не решил) писать по принципу многоцветной печати. Сначала целиком всю картину в одной краске, потом ту же картину, но уже в другой краске, и так далее. В результате изображения, накладываясь одно на другое, совместятся и дадут многоцветную картину.

Теоретически все очень просто, да вот как на практике это осуществить!

Чтобы быть писателем, размышлял он, вовсе не обязательно жить самому. Жить должен герой. Страдать, скучать, совершать поступки. Как пример, случай с будкой айсора. (Герой с пьяных глаз нанял грузовик с краном и ночью переставил будку чистильщика на соседнюю улицу.) Поступок? Настоящий поступок, достойный кисти художника Айвазовского. Не из тех, что имеет в виду его приятельница (ей не нашлось места в этой книге), говоря, что труднее всего приступать к совершению поступков по утрам. Умыться, например, почистить зубы и так далее.

Интересно, думал он, считает ли она поступком половой акт, в результате которого ребенка зачала?

Да, так я говорил, что дом этот не сумасшедший, больные все-таки выздоравливают и выходят. Для примера возьмем пациента из отдельного бокса под номером сто семнадцать. Вспомните-ка, какой у Катюшкиного бокса номер, а? Правильно, сто восемнадцатый. То есть речь идет о соседнем боксе. Так вот, упомянутый постоялец сбрендил, дай Бог памяти, четверть века назад, когда две бомбочки хлопнулись в Японии. Одна разрушила Хиросиму, другая – Нагасаки. Он был десятиклассник, круглый отличник, многообещающий математик и физик-теоретик. Он вдумался в формулу ядерного взрыва, представил себе после короткого размышления картину мира в недалеком будущем и – очутился в этой лечебнице. Она только-только открылась, так что мальчик был встречен – лучше не придумаешь! Тогда тетя Клава была лет на двадцать – тридцать моложе, работы у неё было немного, и она частенько беседовала с тем парнишкой. Теперь он уже превратился в солидного, откормленного, спокойного, в меру веселого господина, к моменту выписки нашедшего себе невесту Галочку, тети Клавину помощницу по уборке этажа и уходу за больными. (Двадцать лег, глаза карие, волосы черные, рост средний, вернее, маленький, характер уживчивый и ревнивый, адью!)

Леша, его так звали, как и полагается в этой больнице, сразу же навалился на жратву, только подноси. Бездетная тетя Клава (она уже и тогда была бездетная) приносила ему в марлечке пирожки домашней выпечки, и друг Леша сминал их, урча и обливаясь слюной. Сквозь бурчание тётя Клава ловила неразборчиво произнесенные слова – Фррранция, Соединенные Штаты Амерррики, Великобррритания. Насытившись, он обращал к тете Клаве разжиревшее лицо и, обливаясь от приступов смеха слюнями, пророчествовал:

– Бомбочки везде тирлим-бомбом. – Игра пальцами на губах. – Жжжжж, бух-бух!!!

– Где ж – бух? А? Войны-то нет, кончилась война-матушка, а ты – «бух-бух». Малахольный!

– О, нет! Бух-бух!!!

Эти разговоры очень волновали, будоражили тетю Клаву, особенно когда она выглядывала во двор из окна своей комнатки на четвертом этаже. Кирпичный дом напротив превращен бомбежкой в гору битого кирпича, щебенки и глины, и через развалины протоптаны тропинки, чтобы ближе идти на рынок.

Фу-ты, нуты! Стоял себе дом, а он, оказывается, не на том месте поставлен был – мешал проходу. Теперь не мешает. Что ни говори, нет худа без добра…

От этой мысли тетю Клаву начинали трясти рыдания. Остатки кирпичной стены с ржавой железной арматурой, освещенные божеским вечерним светом, все в летнем золоте и красноте, вызывали в ее памяти Лешку-психа. Она размышляла над его сумасшествием, и для нее кое-что начинало проясняться. Например, если перечисленные великие державы плюс к ним Советский Союз будут обладать этим смертоносным оружием, тогда – о-го-го!

«Дурак, дурак, а умный!» – с уважением думала тетя Клава.

Теперь вот прошли годы, все, чего наш рёхнутый боялся, свершилось, бомбочки отцепляются в воздухе и падают на землю без всякой войны, а так, от головотяпства, чудом не взрываются (а может быть, где-нибудь и взрываются), заражают материки и океаны. Так что Алексей со своей невестой Галочкой выписывался из больницы в предсказанный им мир, словно бы все эти годы выжидал взаперти, пока человечество в своем психозе его догонит.

Дождался, наконец, через четверть века.

Я такой разговор застал между тетей Клавой, Галочкой и бывшим сумасшедшим.

– Ты его береги, следи за ним, – наставляла тетя Клава свою молодую помощницу. – Он мужчина видный, самостоятельный, любит поесть.

– Ой, тетя Клава! У нас любовь, а вы – про еду!

– Любовь любовью, a путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.

За многолетнюю практику в лечебнице для душевнобольных тетя Клава много узнала подобных жизненных мудростей.

– Да, Галочка, ты тетю Клаву слушай, она молодец! Она – замечательный молодец! – проговорил с душевным подъемом Б.С. (бывший сумасшедший) и, подталкивая невесту в спину, выпроводил её из коротенького темного коридорчика, закутка с двумя дверьми в боксы сто восемнадцатый и сто семнадцатый.

Мы втроем остались в полутьме, и Леша, не обращая на меня внимания, сказал проникновенно:

– Тетя Клавочка, роднуличка! Это я для вас припас!

Подняв одно плечо и опустив другое, он залез во внутренний карман своего просторного замшевого пиджака с шерстяным воротником поверх основного, чтобы от шеи не засалилась замша, достал большой бумажник и вытащил из него сторублевку.