Без всякого сомнения, это амнезия, рассуждала я, потеря памяти. Это могло случиться в результате шока, так бывает. Я потеряла память лишь частично, забыла только то, что касается меня самой — имя, кем была, где живу. Но мои способности общаться или оценивать то, что происходит вокруг, эта часть сознания не затронута — я способна мыслить, разговаривать. В этом отношении мой разум не утратил былой остроты.
И в это же время меня не покидало тревожное чувство, что вокруг меня все не то. Я была уверена, что прежде никогда не видела ни этого места, ни этих людей. Что-то зловещее было в карлицах-сиделках, но прежде всего я была глубоко убеждена, что эта чудовищная туша — вовсе не я. Пугало то, что я не могла вспомнить свое лицо, каким видела его в зеркале. Я даже не помнила, блондинка я или брюнетка, старая или молодая, но я была твердо уверена, что, каким бы ни оказалось мое лицо, это тело не может принадлежать мне.
Но рядом со мной были такие же, как и я, огромные женщины с неправдоподобно раздутыми телами! Значит, это не болезнь, как я думала, иначе меня не отправляли бы отсюда домой, как совсем здоровую. Куда — домой? Что они имеют в виду?
Обо всем этом я размышляла, казалось, спокойно и рассудительно. Несомненно, помог укол. Однако я не успела прийти к каким-либо утешительным выводам. Потолок надо мной вдруг снова поплыл, и я поняла что меня опять куда-то везут. В конце комнаты открылись двери, каталка слегка вздрогнула, накренилась вперед, и меня покатили вниз по какому-то скату. В конце его была дверь, ведущая на улицу, а там меня уже ждала санитарная машина. Она была розовая, сверкающая лаком, задние дверцы гостеприимно распахнуты.
Не без интереса я отметила четко отлаженную процедуру моего перемещения, поняла, что участвую в ритуале вполне привычном и банальном для всех присутствующих, необычным он был только для меня. Восемь крохотных санитарок, словно по команде, быстро сняли меня с больничной каталки и уложили на развернутые носилки, которые легко задвинули в кузов машины. Две санитарки задержались, чтобы заботливо оправить на мне одеяло, подложить под голову еще одну подушку. Наконец все вышли, дверцы машины захлопнулись, и я тронулась в путь.
Возможно, под воздействием укола я постепенно обрела чувство известного равновесия, и мне даже показалось, что я начинаю понимать обстановку. Видимо, со мной, как я и опасалась, произошел несчастный случай, но я недооценила его серьезность. В этом моя ошибка и причина испуга. Решив, что все обстоит не так страшно, я вообразила, что уже вполне пришла в себя, но на самом деле я продолжаю еще находиться в беспамятстве — вполне возможно сотрясение мозга, и все, что я вижу и ощущаю, — это плод моих галлюцинаций, результат тяжелого забытья. Еще немного, и я приду в себя, окажусь в знакомой мне обстановке или хотя бы в той, что доступна человеческому пониманию.
Я пожалела, что эта разумная мысль не пришла мне в голову раньше. Видимо, во всем повинно удивительно реальное восприятие мною деталей моих бредовых видений. Отсюда и паника. Глупо было взвинчивать себя так, вообразить, что ты Гулливер в стране лиллипутов. Для человека, погруженного в сон, характерна известная потеря своего привычного «я», поэтому нет ничего удивительного, что такое случилось со мной. Самое разумное — спокойный интерес к происходящему. Мое состояние может дать мне богатейший материал для изучения образов и видений, рождаемых снами. Потом можно будет как следует поработать над этой темой.
Эти размышления совсем успокоили меня, и я принялась с новым интересом разглядывать все вокруг. Меня удивила отчетливость, с которой я видела все предметы и вещи. Не было никакой расплывчатости, смазанных контуров, неопределенных форм, как это обычно бывает в снах, когда четко отпечатывается лишь один предмет или образ на туманном фоне. Все, что я видела, было удивительно реальным, объемным. Моя реакция на это тоже была спокойной и разумной. Укол, который мне здесь сделали, не похож на иллюзию. Мысль об аутентичности иллюзий и реальности настолько увлекла меня, что я твердо решила тщательнейшим образом в этом разобраться. А пока надо смотреть и запоминать.
Я огляделась вокруг. Внутренняя обивка санитарной машины была такого же перламутрово-розового цвета, как и ее окраска снаружи, но потолок был светло-голубой, в маленьких серебряных звездочках. Передняя стенка машины состояла из выдвижных ящичков с хромированными ручками, носилки, где я лежала, крепились ближе к левому борту, а у правого я увидела два маленьких сиденья, обитых блестящим материалом тоже розового цвета. Боковые стенки машины были сплошь застеклены и затянуты тонкой белой кисеей, перехваченной по бокам розовыми лентами. Над ними висели свернутые в рулон глухие шторы. Повернув голову, я могла свободно созерцать проносившийся мимо пейзаж. Правда, от толчков машины на ухабах он то появлялся, то исчезал.
у машины, решила я, порядком износились рессоры или дорога вся разбита. От сильной тряски меня, слава богу, спасали мягкие пружины моего ложа.
За окном, как я убедилась, был на редкость однообразный пейзаж, менялись лишь его оттенки. Вдоль улицы, по которой мы проезжали, выстроились совершенно одинаковые дома, с одинаковыми аккуратными палисадниками. Дома были трехэтажные, футов пятьдесят по фасаду, с низкими черепичными крышами, и пейзаж от этого напоминал провинциальную Италию. Дома отличались друг от друга лишь цветом да окрашенными контрастирующей краской дверями и оконными рамами. Занавески на окнах были одинаковые. В окнах не было людей, и вообще улица была странно пустынной. Лишь изредка в палисадниках можно было увидеть одинокую женскую фигуру в комбинезоне, подстригающую газон или склонившуюся над клумбой.
Вдали за жилыми домами виднелись многоэтажные здания казенного типа, кое-где торчали высокие трубы, должно быть, фабрик. Поскольку они были расположены сравнительно далеко от дороги и были видны лишь в просветах между домами, я не смогла их рассмотреть.
Прямые участки дороги не превышали сотни ярдов, а потом дорога начинала петлять между домами, словно следуя маршруту, начертанному рукой того, кто отнюдь не ставил своей целью сократить путь. Встречных машин было мало — да и то больше грузовики, обыкновенные грузовики, тяжелые и легкие, чаще тяжелые, окрашенные в одинаковые цвета, с пятизначными номерными знаками из букв и цифр, которые повторялись на бортах кузова.
Наша машина не спеша продолжала свой путь. Через каких-то двадцать минут она замедлила ход — впереди велись ремонтные работы. Рабочие, завидев нас, приостановили работу и, освобождая путь, отошли к обочине. Пока машина медленно объезжала развороченный участок мостовой, я успела разглядеть ремонтную бригаду. К моему удивлению, она состояла из одних женщин, одетых одинаково — синие холщевые комбинезоны, майки без рукавов, грубые рабочие башмаки. Женщины были коротко острижены, и лишь на немногих головные уборы. Это были высокие, широкоплечие, загорелые и крепкие на вид молодые женщины с хорошо развитой, как у мужчин, мускулатурой. В сильных, привыкших к физическому ТРУДУ руках они держали лопаты и кирки и, должно быть, ловко управлялись с ними. Они внимательно следили, как машина осторожно объезжает ремонтируемый участок, а когда мы поравнялись с ними, с любопытством стали заглядывать в окна машины.
Увидев меня, женщины приветливо заулыбались, показав крепкие ровные зубы. Каждая подняла руку, как бы приветствуя меня. Этот жест сопровождался улыбкой. Их доброжелательность была столь искренней, что я улыбнулась в ответ. Они шли рядом с медленно едущей машиной, и в их глазах, устремленных на меня, было что-то похожее на ожидание, вскоре однако сменившееся удивлением. Они о чем-то переговаривались между собой, но о чем, я не расслышала. Некоторые повторили приветственный жест рукой. Их откровенное разочарование убедило меня в том, что они чего-то ждали от меня; чего-то большего, чем моя улыбка. И мне не пришло в голову ничего другого, как тоже махнуть им рукой. Они радостно заулыбались, но их разочарование, мне показалось, так и не прошло.
