— Ах, теперь бог знает куда уехала бы… в Италию… в Швейцарию. Отчего это к нам никто не едет? — Она задумывается и поет: “Спи, ангел мой, спи, бог с тобой”.
Другая идет по аллее, щелкая листьями. Появляется мать.
— Maman! вы читали “Le Nord”?
— Особенного ничего…— говорит мать и уходит.
— Кушать пожалуйте! — говорит лакей.
— Итак, он не воротится,— тихо рассуждает третья, гуляя по дорожке.— Отчего грозы так давно нет? хочется грозы. Антон! пришли мне стакан воды. (Она садится.) Какая тишина!..
— Какая это у тебя книга, ma shere? {Моя милая? (фр.)}
— Все “Маркиз”…
По саду щебещат птицы, повсюду райская тишина…
— Что ж это никто не едет?— повторяет одна.
— Барыня гневаться изволят,— замечает лакей.
Завтрак идет так: девицы не садятся за стол; они продолжают гулять по комнатам, изредка подходя к столу и дотрогиваясь вилкой до маленького кусочка, который потом несъеденным лежит где-нибудь на окне.
После завтрака девицы в платьях находятся в своей комнате: кто над кроватью, кто над стулом читает. Одна сидит в креслах, положив ноги на ближайший стул.
Упорное молчание, только на улице ревет корова.
— Кушать пожалуйте! — говорит лакей.
Все молчат. Лакей пожимает плечами.
— Дай мне карандаш…— тихо говорит одна; другая молча дает…
— Вот седьмую страницу перевертываю и сама не знаю, что я прочитала,— говорит третья с глубоким вздохом.
— Ах, какая скука!.. у меня ужасно болит голова…— Она закрывает глаза.
— Оттого, друг мой, что ты нагнувшись читаешь.
— О чем это люди пишут, хлопочут? Не пойму никак…
— Кушать пожалуйте!
— Je vous assure {Уверяю вас (фр.)}, ни прогрессам этим, ни новизнам, при всей доброте души моей, ей-богу, не сочувствую… tout ca m’est bien egal… {Все это мне безразлично… (фр.)}
— Помилуйте, mon ami {Друг мой (фр.)}, кто ж этого не понимает? Да возможно ли в нашем положении это сочувствие? Что для меня такое — грамотность вводится? Негров хотят освободить? дороги, канал какой-нибудь проводят?
— Я,— говорит другая, держа перед собой книгу,— в отношении ко всем этим вещам глуха, слепа и нема.
Продолжает читать.— Настает молчание. Одна говорит, качая ногой:
— Что так жадно глядишь на дорогу…
— Кушать подано!
— Кажется, гром гремит,— с радостью говорят все.— Антон! гром гремит?
— Точно так: туча здоровая валит оттудова. Две подходят к окну; сверкает молния.
— Барышни! — кричит вбежавшая горничная,— какой-то молодой человек приехал.
— Кто? откуда?
— Из Петербурга… Все несутся в зал.
Молодой человек раскланивается; начинаются толки о прогрессе, о Петербурге и пр. …
Июль… Все по-старому… Опять был становой. Везде неурядица; все досадуют на жизнь, провалиться хотят… Чего-то ждут, будто в дорогу сбираются… Каждый день бедность… Кругом все глухо… непробудно…
На днях видел следующую деревенскую сцену: у нашего крыльца стояли две телеги с огромными клетками, в которых сидели куры, индейки и гуси; вокруг клеток были прикреплены деревянные желоба с зернами; птицы кричали и пели. В избе моего хозяина сидел мещанин и спрашивал, не продается ли что? Кто показывал старую рубаху, кто ловил под печкой кур. В избу вошел мужик и сказал, что он продает двух цыплят.
— Поздние? — спросил мещанин.
— Да, молодые.
— А где они у тебя содержались?
— Иногда на дворе, иногда в избе,— сказал мужик.
— Когда ты говоришь в избе, гляди сюда: какая же им должна быть цена? ведь все это издохнуть должно, поколеть?
Мужик был озадачен; хотел что-то говорить, но не мог.
— А вот зипун не купишь ли?..— спросил он, раскрывая полы своей одежды.
— Ну, не знаю! Это товар-то плёвый!..
Вошла в ветхом армяке старушка и сказала, обратившись к курятнику:
— Не купишь ли, родной, у меня гусыню избеную?..
— Опять избеную! — сказал курятник.
— Только,— начала старуха,— я тебе что хочу сказать: есть у ней порок: раз Ванюша, мой сынок, рубил что-то в избе, а эта гусыня и подвернись… Он ее!
Старуха посмотрела на курятника.
— Голову, что ли, отрубил?
— Сохрани бог! — сказала старуха,— только два переточка отсек…
— Ну, это дурацкая гусыня!..— воскликнул курятник и вышел на улицу, где встретил большую толпу баб и мужиков; кто держал пеньку, холстину, кто цыплят и уток, кто даже привел теленка.
— Телят я не покупаю: а что этот стоит?
— Что уж дашь…— говорили ему.
— Маловат больно…
— Ты что ж дашь, значит? Нам вот на подушное…
— Трехрублевый, пожалуй…
— Ермил Андроныч! Этому телку уж год…
— Что там! пустой теленок! — сказал курятник.— Ты послушай меня, ты знаешь, почем ноне скотина?
— Почем?
— Поди спроси на базаре! Ну, вы что?
— Ермил Андроныч! у меня есть свинья.
— Небойсь дорога? — спросил мещанин.— Ты понимаешь человека благородного? Вот как от души, сейчас помереть: неужели ты думаешь, что я нуждаюсь в свинье? Что я такое? Наше ремесло куры? Ладно! веди свинью…
— Ермил Андроныч! не хочешь ли, у меня кобыла есть?
— Постой,— сказал курятник,— ты сообрази: что я, цыган, что ли? Неужели, промышляя курами, я должен нацеплять к своему возу целый табун лошадей?
Вскоре завизжали свиньи, и курятник купил всё. Севши на воз, он сказал:
— Так-то, братцы!
А некоторые из мужиков говорили между собой:
— Куда ж податься-то!..
Я уезжаю… Прощай, деревня!.. Лежи больной… вся надежда на твой организм…
— Прощайте, добрые люди! — сказал я хозяину и его семье.
— Что же ты, родимый, уезжаешь от нас? — заговорила семья.
— Да! живите себе…
— Верно, служба тебя требует?
— Нет, у меня службы нет… Я буду без дела…
Я стоял у притолоки и хотел что-то сказать, но только выговорил:
— Прощайте!
— Прощай, кормилец!
Дорогой пошел дождь; я едва доехал до станции. Я сидел у окна и смотрел вдаль.
На горе стояла мокнувшая деревенька, словно заливавшаяся слезами…
1862
РАБОТНИЦА
В одно утро доложили приказчику, что пришла баба, Аксинья, наниматься в работницы. Аксинья была вдова. Все считали ее за глупую, тем не менее по всему околотку было известно, что у приказчика была работа трудная, что от него сбегало в год по крайней мере семь работниц. Приказчик и его жена, сознаваясь в этом, давно желали нанять себе известную своею способностью к черной работе и железным терпением Аксинью. Надобно заметить, что всякий, кто только нанимал ее в работницы, старался ей дать не более пяти рублей в год и доказать, что для нее гораздо лучше получить когда-нибудь от хозяина серьги или кусок мыла, нежели гнаться за денежной платой. Аксинья сидела в кухне; подле ее стоял ее маленький разутый сын Петька. Аксинья была обута в одни онучи.
В кухню вошел приказчик с женою и четырьмя своими дочерьми — от двенадцати до восьмнадцати лет.
— Здравствуй, Аксинья! — заговорила приказчица,— как ты себе, девушка, поживаешь?
Приказчица была женщина опытная, и потому она сама взялась нанимать бабу, сказав прежде мужу, у которого был вспыльчивый характер, чтоб он не вмешивался в ее разговор.
— Живу помаленьку,— сказала Аксинья.
— Мальчик-то твой?
— Мой…
— Ничего,— проговорила приказчица,— вырастет — помогать будет… Алёна!.. поди принеси ему гостинчика…
Одна из дочерей приказчика полезла к себе в карман за подсолнечниками.
— Ну, что же, Аксинья?.. наймись к нам в работницы,— начала приказчица.
— С чего же… без работы миновать нельзя,— сказала Аксинья…
— Нельзя… нельзя, моя милая,— без работы никак нельзя… даром хлеба не добудешь…
— Правда,— вздохнувши, сказала Аксинья,— не добудешь; ноне, поди-ко, хлеб-то какой…
После долгих увещаний приказчица выгодно наняла Аксинью и собрала ей поесть.
