Члены суда начинают позевывать. В публике заметно падает оживление. Она почти начинает убеждаться, что тут нет никакой тайны, и дело объясняется очень просто – припадком умоисступления. Это слишком простая вещь, чтобы ею интересоваться. Только когда медленно и неохотно подымается старик, чтобы дать то или другое разъяснение, она еще с упованием смотрит на него: не откроет ли он что-нибудь? Вдруг он одним сильным словом приподымет завесу и там откроется какая-нибудь страшная семейная тайна – и публика будет разом вознаграждена за терпение… Но все его объяснения – это три слова: «Все так было». Это становится скучно и досадно.
Являются на сцену горничная и кухарка, какой-то посторонний свидетель – учитель, который должен был охарактеризовать подсудимого как человека, беспристрастно, как постороннее лицо. Что же, – человек он был мягкий, справедливый, неспособный даже неосторожным словом обидеть невинного. Кухарка и горничная слышали в столовой крик. Тарелка разбилась. У молодого барина из шеи струилась кровь… Все так просто, обыденно и сухо. Ни одного шага к тайне, ни одного намека на то, что для нее здесь было место…
Но есть еще надежда. Председатель поручил приставу пригласить свидетеля Николая Холодова. При одном этом имени все разом напрягли внимание. Это была последняя надежда.
Николай Холодов – очень молодой человек в студенческом мундире. Как он похож на отца, удивительно. Через пятьдесят лет это будет точь-в-точь Иван Петрович, с такими же жидкими усами, с узенькой бородкой, с безволосыми щеками. Только глаза у него несколько другие: длиннее и темнее, и нет в них того задумчиво-грустного выражения; напротив, в них есть что-то холодное.
Он бледен, но входит ровной походкой, становится у маленького черного столика и смотрит прямо на председателя. Старик глядит вниз, а он не глядит на старика. Мундир у него новенький, хорошо сшит и отлично сидит на нем.
– Свидетель Николай Холодов, расскажите, что вы знаете по этому делу!
Свидетель Николай Холодов молчит. Лицо его стало еще бледнее, голова чуть-чуть покачивается от волнения.
– Вы желаете дать показание? – спрашивает председатель.
– Здесь уже, вероятно, все рассказали… Мне тяжело говорить!.. – произносит молодой человек дрожащим, тихим голосом.
– Вы имеете право отказаться от дачи показаний, но если можете, говорите… Ваши показания очень важны…
– Мы обедали… – тихо, останавливаясь после каждой короткой фразы, заговорил Николай Холодов, – когда кончили обед, отец велел мне остаться. Мы были вдвоем… Он на меня накинулся… И дальше уж вы знаете…
– О чем говорил ваш отец, когда вы были вдвоем?
– Он говорил… Право, я теперь не могу вспомнить…
– Свидетель! – обращается к нему прокурор: – Не было ли до этого эпизода у вас с отцом какой-нибудь истории, например – крупного разговора, в котором вы сказали бы ему какое-нибудь обидное слово? Не можете ли вы объяснить поступок подсудимого местью за обиду?
– Разговоры, конечно, бывали… отец любил читать нотации…
– А вы ему возражали, не соглашались с ним?
– Это бывало.
– Например? Не можете ли вспомнить что-нибудь?
– Например, отец ссылался на свое время… Говорил, что в его время у молодежи были твердые принципы, а теперь молодежь измельчала…
– А вы отвечали?
– Я отвечал, что… я человек своего времени… Каково время, таков и я…
– Но вы, вероятно, чем-нибудь вызывали его на подобные упреки…
– Отцу не нравился мой образ жизни…
– То есть? Что именно в вашем образе жизни не нравилось ему?
– Например, я с товарищами играл в винт… Мы часто собираемся и играем в винт…
– А отец ваш находил это безнравственным, не правда ли? – спросил прокурор с усмешкой и посмотрел на присяжных заседателей таким взглядом, который говорил: "Но кто же из вас, гг. присяжные заседатели, не играет в винт? И я играю, и г. председатель играет"…
– Он говорил, что в моем возрасте должны быть другие увлечения, более благородные, согретые какой-нибудь возвышенной идеей…
Спрашивает защитник:
– Свидетель, не замечали ли вы, что отец ваш, по мере приближения старости, как бы терял прежнюю ясность ума?
Николай Холодов в первый раз мельком взглянул на отца. Старик чуть-чуть приподнял голову и глядел на него исподлобья, но внимательно и, как казалось, спокойно.
– Мне так кажется!.. – нерешительно ответил молодой человек. Старик нахмурил брови и стал как бы прислушиваться к словам сына.
– Вас поразил поступок отца? Он был для вас неожиданностью?
– Да… Я не ожидал ничего подобного!..
– Как же вы сами объясняете его?
– Не знаю… Не могу объяснить!..
Он опять взглянул на отца мельком и опять встретился с его внимательным взглядом.
– Не заметили ли вы, что он в этот день пил много вина?
Молодой человек замялся, покраснел и промолвил дрожащим, прерывающимся голосом:
– Кажется… Это очень вероятно…
Вдруг старик поднялся и, впиваясь в молодого человека острым, пронизывающим взглядом, сказал совсем новым голосом, как будто это был не тот самый человек, который в начале следствия нехотя давал свои показания:
– Позвольте мне объяснить… Я не могу дольше сдержать себя…
Николай Холодов быстро повернул лицо свое к старику и тотчас же опустил глаза и отшатнулся на шаг назад. В пылающем взгляде отца, в исходившем от самого сердца голосе он прочитал не одно только волнение, но и решимость рассказать все. Поняла это и публика, внимание которой уже было значительно утомлено ничего не значащими подробностями, в которых нельзя было отыскать ни тени, ни малейшего намека на какую-нибудь тайну. И вдруг – такая неожиданность. Старик сам просит слова, он больше не может сдержать себя. Ясное дело, что свидетели умышленно чего-то не договаривали. Тайна есть, и они ее знают, в особенности хорошо ее знает Николай Холодов. Недаром голос его так дрожал, когда он отвечал на вопросы прокурора, недаром он то бледнел, то краснел при вопросах защитника. А как смутил его взгляд старика, как он задрожал и пошатнулся при его последних словах!
– Свидетель, садитесь! Подсудимый, вы можете давать, ваше объяснение! – сказал председатель.
Николай Холодов нетвердыми шагами подошел к первой скамье, где сидела его сестра и рядом с нею Налимов; он на секунду остановился перед пустым местом, подумал, круто свернул в сторону и сел на третьей скамье. Глубокая тишина водворилась в зале.
– Он лжет! Этот молодой человек – мой сын, но я говорю, что он7 лжет!.. – выразительно покачивая головой, промолвил старик. – Он знает, что я не пил вина!.. В этот день я почти не ел за обедом и выпил, может быть, не больше полустакана вина. Он это знает и лжет… Он знает причину, он хорошо знает ее, но стыдится, потому что она для честного юноши позорна… Мать и сестра, может быть, и не знают, а он знает. Вы, господа судьи, тоже должны узнать… Я молчал, я не хотел говорить, я думал, что он сам раскается чистосердечно и скажет: «Так было и я сожалею об этом». Но он не сожалеет… Он думает, что честнее – намекнуть, что отец выжил из ума, и заставить подозревать, что он пьяница… Вы слышали, как он сказал? Не прямо: «да, он в этот день выпил много вина», а косвенно: «кажется… очень вероятно»… Прямо сказать он не посмел. Это – трусость лжеца!.. Господа, он – мой сын: вы видите, как он на меня походит… Господа, мне больнее говорить это, чем вам слышать… Но раз вам приходится судить об этом, знайте правду. Вот как было дело. Не знаю, как это выходит и отчего это, что мы, отцы, бьемся всю жизнь, чтобы передать детям наши честные правила, а дети вырастают и начинают говорить чуждым для нас языком, как будто не с нами выросли… Да, Налимов сказал правду: я с восторгом вспоминаю время, когда слушал Грановского, и почитаю себя счастливым, что видел хоть на улице Виссариона Григорьевича Белинского… И я говорил сыну: вот чему они учили. Развивай свой ум, будь честен в большом, как и в малом. И он огорчал меня, потому что, будучи юношей, когда душе естественно стремиться к высокому, он с любовью играл в карты, думал и говорил о том, как бы поскорее кончить курс и сделать карьеру… Господа, я ничего не имею против карьеры, какая по силам человеку. Всякий должен служить родине, и я сам служил до старости, занимая место учителя, – я получал жалованье, чины и награды… Но это само приходит в свое время. Но когда юноша с первого университетского курса мечтает об этом, это свидетельствует о преждевременном охлаждении сердца, на это смотреть грустно и больно. Пусть мы заблуждались, а потом сделались трезвы, но заблуждения эти были святые, они очищали душу… Горе тому, кто родился застрахованным от этих заблуждений!.. Его жизнь – вечная ночь, в его сердце – вечный холод…
