Всем этим субъектам были отлично знакомы дамы и господа изо всех трех вышеперечисленных сфер — света, полусвета и антисвета. Предводителем у них был некий Седлачек. Перед отъездом он заверил начальника полиции:

— Не беспокойтесь, ваше превосходительство! Через полчаса, максимум через час, госпожа графиня будет здесь, то есть, я хотел сказать, ее сестра-двойняшка.

На Седлачека можно было положиться. И фотографии ему не требовались. Все лица были у него в голове. И графиню В. он знал лично. И барона Тайтингера тоже. Он знал о безнадежной любви ротмистра к графине. Он знал также, каким образом Тайтингер утешился. Он знал Мицци Шинагль, знал ее нынешнее местопребывание, знал, сверх того, о ее происхождении, о лавке в Зиверинге, об отце-печнике. Все же, в отличие от барона, он вовсе не был убежден в том, что Мицци Шинагль походит на графиню, взыскуемую Его персидским Величеством, напротив, считал, что она напоминает ее весьма отдаленно, в частности, и потому, что наверняка сильно подурнела в заведении у госпожи Мацнер. И все же, на худой конец, если его агенты не отыщут кого-нибудь получше, сойдет и она.

Казалось, все — по крайней мере, на какое-то время — было улажено, и часок, в худшем случае полчаса, господа, замешанные в эту аферу или, вернее, посвященные в нее, надеялись передохнуть. Но тут случилось нечто небывалое и не зафиксированное в официальных анналах имперской придворной истории: гость императора Австрии вернулся в бальный зал. Об этом немедленно известили капельмейстера, вновь грянул национальный гимн Персии, и конечности у танцующих словно налились свинцом.

Но шах ничего не видел и не слышал, он не отвечал на поклоны. Через несколько минут он просто-напросто смешался с толпой гостей на балу. Он бродил по залу. Он не замечал, как люди перед ним расступаются, предоставляя ему широкие проходы, не замечал, как мир словно бы раскалывается перед ним. Оркестр беспрерывно играл вальсы Штрауса, но плясунов и плясуний разбил почтительный паралич.

Барон Тайтингер сразу же заметил шаха в толпе. Он-то знал, кого тот выискивает среди танцующих. Время шло — и вот-вот должны были подтянуться «специалы». Следовало в ближайшие полчаса любой ценой предотвратить встречу шаха с графиней на балу и возможный обмен репликами. Шаха, впрочем, было из зала не удалить. Значит, следовало отправить домой графиню.

Чтобы предотвратить наихудшее, барон решился поговорить с графом В.

Он подошел к столику, за которым в одиночестве сидел граф. Тот не любил танцевать, не играл и даже не пил. Единственной страстью графа была ревность. Он упивался ею, он жил ею. Ему доставляло какое-то извращенное удовольствие наблюдать за тем, как танцует его молодая жена. Он ненавидел мужчин. Ему казалось, что все они только тем и заняты, что посягают на его жену. Из всех известных ему мужчин ротмистр Тайтингер был и оставался для него сравнительно сносным, строго говоря, единственным, кто был ему приятен. С ним-то граф уже разделался, уже уничтожил, и его можно было не принимать в расчет.

Тайтингер сразу же взял быка за рога.

— Граф, — сказал он, — мне надо серьезно поговорить с вами. Наш персидский гость влюбился в вашу супругу!

— Ну и что? — хладнокровно возразил граф. — Ничего удивительного. Многие в нее влюблены, дорогой барон.

— Да, но, видите ли, дорогой граф, этот шах… ну, вы же знаете эти восточные нравы!

Он на мгновение замолчал, внимательно, кровожадно и вместе с тем умоляюще всматриваясь в холодное безразличное бескровное лицо графа — ни дать ни взять бледный карп…

— Вы же знаете эти восточные нравы, — повторил он чуть ли не в отчаянии.

— Восток меня не интересует, — возразил простец, а его бледно-голубые глаза искали в зале красавицу-жену.

«Господи! — подумал Тайтингер. — Неужели ему и впрямь невдомек, чего хочет шах? Как он может проявлять такое безразличие? И это при его-то ревности».

— Послушайте, какое мне дело до шаха! — сказал меж тем граф. — К восточным мужчинам я ревности не испытываю.

— Ну разумеется! Разумеется, — воскликнул ротмистр.

Ни разу в жизни он не оказывался еще в столь неприятной ситуации. И кстати, его уже принялось потихоньку грызть раскаяние из-за того, что в эту неприятную ситуацию он влез по собственной воле. Внезапно жар свечей показался ему чрезмерным, все в зале начало походить на бурю в знойной пустыне, а осознание собственной глупости отозвалось жжением еще и изнутри. Он даже вспотел, причем главным образом от страха. Но надо было решиться, надо было высказаться напрямик, дольше замалчивать истинное положение вещей он не имел права. И с внезапной воинственностью, словно пойдя на штурм крепости, он выпалил:

— Я полагаю, графиню нужно спасти, удалив ее на какое-то время из зала!

Граф, восседавший до этих пор с тупой и скучной миной, тут же побагровел. Его бесцветные глаза потемнели от лютого гнева.

— Что вы себе позволяете, — выдохнул он.

Тайтингер не соизволил подняться с места.

— Прошу выслушать меня спокойно, — начал он и, собравшись с силами, продолжил: — Речь идет о том, чтобы уберечь честь вашей супруги, вашу собственную честь, честь всех этих дам в зале. Господину из Тегерана нельзя ни в коем случае позволить встретиться сегодня с вашей женой. Посмотрите, как хищно рыщет он по залу. А ведь он — гость Его Величества. Он коронованная особа. Его визит имеет политическое значение. Его разнузданности мы можем противопоставить только хитрость. Через полчаса, может быть, даже через четверть часа… — тут ротмистр взглянул на часы, — все будет улажено. Я заклинаю вас, граф, сохраняйте спокойствие. И позвольте мне пять минут поговорить с графиней.

Граф сел на место, бледность и хладнокровие, свойственные ему по природе, вернулись.

— Я пойду за ней, — сказал ротмистр.

Он встал, испытывая некоторое облегчение, и все же на душе у него было тревожно.

Однако, самое трудное было еще впереди. Нелегко ведь в подобающих выражениях объяснить даме, что шах возжелал ее, так сказать, в качестве подарка, который хозяева должны преподнести гостю. И ни в коем случае нельзя было рассказывать ей всю историю целиком. Начальник полиции, занятый беседой с министром внутренних дел, поприветствовал Тайтингера дружелюбно, но так, словно они с ним не виделись, самое меньшее, несколько дней. Министр поспешил удалиться, пробормотав какие-то извинения.

Ротмистр спросил:

— Седлачек уже вернулся?

На лице начальника полиции отразилось крайнее удивление.

После мгновенного замешательства Тайтингер сообразил, в чем тут дело. Начальник полиции не хотел ни о чем знать — он умывал руки, он умывал руки на всю оставшуюся жизнь. Ротмистр сказал только: «Я сейчас вернусь!» — и поскорее ретировался. Хоть он и понял, что начальник полиции будет от всего открещиваться, но не догадался и догадаться не мог, к каким последствиям приведет затеянная авантюра. Он прямиком отправился к графине.

— Меня прислал ваш муж, — сказал он.

Итак, пока все шло гладко. Подали экипаж. Графиня В. с мужем сели в коляску. И прежде чем граф успел что бы то ни было сказать кучеру, Тайтингер крикнул тому с отчаянной лихостью:

— В Пратер! Господа желают подышать свежим воздухом!

Как только колеса экипажа бесшумно завертелись и стало слышно лишь доброе цоканье копыт обеих гнедых, ротмистр устыдился своего жалкого восклицания. «Я в самом деле слишком много выпил, — подумал он. — Или я не в своем уме».

Но нет, он был в своем уме: он все продумал и рассчитал правильно. Ибо «специалу» Седлачеку совершенно не требовались подробные указания и посвящение во все тонкости дела, ему вполне хватало собственной фантазии.

Ни ему самому, ни его подчиненным не удалось в столь сжатые сроки отыскать бабенку — или, как выразился Седлачек, «особу», — которую можно было бы подсунуть Его Величеству вместо избранной им дамы. Седлачеку не оставалось выбора: надо было доставить из известного заведения госпожи Мацнер Мицци Шинагль.