Тайтингер вспомнил старую кухарку в родительском доме, Каролину. Она была дряхлой и принималась плакать всякий раз, когда он приезжал, трижды в год: на Пасху, в летние каникулы и на Рождество. И тут он вдруг сказал, сам не понимая, как это у него выскочило:

— Дорогой Зеновер, раньше я думал, что, собственно, не смогу говорить с вами совершенно свободно. И теперь я понял, почему: дело в том, что мне стыдно перед вами, я вам завидую и с удовольствием поменялся бы с вами жизненными ролями!

И сам испугался этой фразы, испугался своей откровенности, а главное, той быстроты, с которой он сумел дать себе отчет в собственных мыслях. Он застиг себя врасплох на том, что сказал правду, и впервые за много лет покраснел, как когда-то, мальчиком, уличенным во лжи.

Зеновер сказал:

— Господин барон, вам нет нужды кому-нибудь завидовать или с кем-нибудь меняться, если только вы искренни с самим собой. А сегодня — и со мной, — добавил он.

— Да, Зеновер, — подтвердил ротмистр, чувствуя большую печаль и, вместе с тем, веселость. — Жду вас после ужина у Седлака, где, знаете ли, часто сиживаю. Не зайдете ли и вы туда? Через два часа я покину казино.

Он пожал большую руку Зеновера, похожую на ощупь на один-единственный, теплый и пронизанный жизненными соками мускул. Он почувствовал, как от этой руки исходит нечто доброе и сильное, нечто внятное, чтобы не сказать красноречивое. Будто рука Зеновера передала ему какую-то добрую весть.

Кабачок Седлака был за железнодорожным шлагбаумом, напротив так называемых песчаных гор; туда было полчаса ходу. Там сиживали земельные арендаторы, торговцы зерном, конюхи с конного завода, а из более высокого сословия — изредка два ветеринара. В этом заведении Тайтингеру не угрожала опасность встретиться с кем-нибудь в военной форме. Когда он вышел из казино, с неба посыпал легкий снежок. «Извини, у меня рандеву», — сказал он старшему лейтенанту Жоху, уже стоя в дверях. «Как ее зовут?» — спросил Жох, но Тайтингер пропустил это мимо ушей.

Шел первый в этом году снег. Тайтингер, на которого ни обычные, ни экстраординарные явления природы никогда не производили никакого впечатления, вдруг почувствовал мальчишескую радость от мягких, нежных, ласковых хлопьев, медленно и сонно падавших ему на шапку и на плечи, да и на всю широкую улицу, ведущую к песчаным горам. Ему показалось знаменательным, что первый снег выпал именно сегодня. Ротмистр бодро вышагивал сквозь густую белую пелену. Шлагбаум оказался опущен, и ему пришлось долго ждать. В любой другой день он сказал бы, что железная дорога «скучна». Но сегодня ждал скорее даже с удовольствием, понимая, что чем дольше он стоит в неподвижности, тем сильнее заносит его снегом. Мимо катил бесконечный товарный поезд. Что могло находиться в этих безмолвных вагонах? Животные, древесина, ящики с яйцами, мешки с зерном, бочки с пивом? «Что, однако, за мысли приходят мне сегодня в голову!» — сказал себе Тайтингер. На свете полно всякой всячины, о которой ты не имеешь ни малейшего представления! Такие, как Зеновер — кухаркины дети и воспитанники сиротских приютов, — знают гораздо больше. Поезду все еще не было видно конца. В товарных вагонах мог находиться и багаж — как тогда — множество чемоданов Его персидского Величества, прибывших к месту назначения с таким опозданием. Тайтингеру вспомнился «очаровательный» Кирилида Пайиджани. Что он теперь поделывает у себя в Тегеране? Может быть, там тоже идет снег. Счастливчик этот Пайиджани! У него нет на совести ни сомнительной аферы, ни Мицци Шинагль, нет «скучного» кузена Зернутти, нет заказных писем, нет управляющего имением!

Поезд прошел подъем, шлагбаум начал подниматься, медленно, будто с трудом, преодолевая невесомую ношу снега. «Я расскажу ему все», — решил Тайтингер в тот момент, когда сквозь снежную пелену разглядел два светящихся окна кабачка.

Зеновер уже сидел там, читая пестрые книжечки. Тайтингер увидел и узнал их с порога. Он невольно полез в карман, будто решив, что там, на столике у Зеновера, лежат именно его книжечки.

Но нет! Зеновер читал что-то другое.

— Ага, значит, и вы заразились, — шутливым тоном спросил Тайтингер. — Это те же, что у меня?

— Нет, господин барон, напротив. За короткое время, прошедшее после вашего возвращения, успели выйти еще две брошюрки. К сожалению!

— Дайте взглянуть, — сказал Тайтингер.

— Позже, господин барон, — возразил Зеновер. — Там нет ничего утешительного. Для вас!

Они пили феслауэр; как быстро изменился Зеновер! Еще сегодня после обеда он выглядел по-другому. И не штатское платье изменило его — он ведь был в том же самом коричневом костюме, что и днем. Зеновер был моложе ротмистра, но его жидкие белокурые волосы уже отливали серебром в свете большой круглой лампы, а ясный солдатский взгляд серых глаз исчез — остался в казарме, вместе с саблей, фуражкой и униформой. Печальные, озабоченные и испытующие глаза взирали сейчас на ротмистра. И этот взгляд оказался для Тайтингера трудно выносимым. Правда, он не решался назвать про себя этот взгляд «скучным». Он вообще не знал, в какой из своих разрядов зачислить Зеновера. Тот не вписывался ни в одну категорию — ни в «очаровательных», ни в «безразличных». О том, что заперто в душе у Зеновера, он знал столь же мало, как о содержимом запертых вагонов только что преградившего ему путь товарного поезда. И все-таки хорошо было сидеть с этим человеком, а все страшное, что он изрекал, звучало скорее утешением.

— Вы первый человек, — начал барон, — которому я могу наконец рассказать обо всей этой истории!

— Не стоит, господин барон, — возразил Зеновер. — Мне она уже известна. Она описана здесь, в этой книжечке, и доступна каждому, кто умеет читать. По имени вы не названы, но обрисованы точно.

Тайтингер побледнел. Он поднялся, снова сел, ухватился за воротник.

— Успокойтесь, господин барон, — посоветовал Зеновер. — Пока суд да дело, я скупил все книжки в местных табачных лавках. — И он вытащил из кармана толстую пачку брошюр. — Надо обдумать. Пока я не вижу выхода, этот Лазик в выражениях не стесняется. Он пишет, например: «высокое сводничество». Можно подумать, что высокопоставленные лица, в том числе и вы, господин барон, — просто сутенеры какие-то. Это ужасно!

Зеновер надолго умолк. Тайтингер торопливо, частыми мелкими глотками, пил вино. Ему было необходимо занять чем-нибудь хотя бы руки. Он хотел, было, что-то сказать, как-то отвлечься от содержания мерзких брошюрок. Но против своей воли выговорил ужасную фразу, беспрерывно звучавшую у него в мозгу:

— Я пропал, дорогой Зеновер.

Теперь ему больше не составляло труда выдерживать печальный взгляд Зеновера. Этот взгляд служил ему утешением, причем — единственным.

— «Пропал» — так вопрос не стоит, господин барон. Вы просто не знаете пропащих людей, пропащих по-настоящему. Мир, в котором вы обитаете, прошу прощения, это не тот мир, в котором можно стать по-настоящему пропащим человеком. Подлинный мир велик, и в нем совершенно иные возможности пропасть. Но еще ничто не пропало — в том числе и в том смысле, в котором вы это для себя формулируете. Вы всего лишь оказались в опасности. Этот журналист, безусловно, опасен, но он очень глуп. Его легко обезвредить. Эти брошюрки наверняка не попадут в высший свет. Что касается остальных читателей — это не имеет абсолютно никакого значения. Правда, существует опасность, что автор сам отправится к господам из высшего света, подобно тому, как он пришел к вам. Не думаю, что и другие дадут ему денег, но он на это наверняка надеется. И по праву может сослаться на вас,

— Что же мне делать, дорогой Зеновер?

Ротмистр походил сейчас на нашкодившего мальчишку. Он кусал губы. Он, потупив глаза, рассматривал собственные пальцы, словно стараясь определить, его ли это руки — или уже руки совершенно другого, пропащего, человека.

— Позвольте мне поговорить с Лазиком, — сказал Зеновер. — Завтра я попрошусь в трехдневный отпуск.