— Возьми её, волхв. Она потеряла прежнюю силу, но приобрела новую. Теперь это оружие для духовного боя. Ею можно разить духов и призраков. А ещё можно с нею в руках вызывать богов и говорить с ними, но лишь тому, кто чист душой и бесстрашен.

   — Ай да Секира Богов! Схватились из-за неё два царя и царевич, а она досталась волхву. Больно грешный народ цари-то! — рассмеялся Яснозор.

Он стоял, привалившись спиной к своему плетню. Марика обнимала его за плечи, а дети прижимались к отцу и робко поглядывали на незнакомых вооружённых людей. На Морану дети мавки смотрели без страха: богиня не раз выходила из своего озера, чтобы навестить их усадьбу.

А Вишвамитра, глядя на Секиру Богов в руках Вышаты, вспомнил о брахмане Парашураме, истреблявшем кшатриев топором Шивы-Разрушителя. Нет, совсем не походил простой и добрый венедский волхв на гневного и безжалостного брахмана-воина!

И был в усадьбе на берегу озера пир, ещё обильнее и веселее вчерашнего. Как лучшие друзья сидели рядом царь росов и царевич даков — оба молодые, красивые, полные сил.

   — Ну что ещё есть в этом мире, чего наши два царства не смогут добром поделить? — с улыбкой спрашивал Ардагаст.

   — Живёт на севере Дакии племя костобоков. Хорошие воины и прилежные земледельцы, только удобной земли у них в горах мало. Они хотели переселиться на Днестр, но ведь теперь туда придут дреговичи? — спросил Децебал.

   — Придут. И костобоки пусть приходят. Там земли свободной много. В моём царстве место для любого доброго племени найдётся.

   — А для гуцулов? — вмешался Яснозор. — Нам ещё ни один царь рад не был.

   — И я не буду, если и дальше будете купцов грабить, — ответил Зореславич. — Ты же воевода, Яснозор! Возьмёшься со своими воинами стеречь перевалы от пёсиголовцев? А купцы вам за это ещё и сами будут платить.

Воевода гуцулов встал, поднял секиру:

   — Эй, побратимы! Есть царь, что гуцулов уважил, воинами назвал — царь росов. Хотите стать росами, Солнце-Царю служить, стеречь Карпаты от лиходеев?

Горцы, как один, подняли топоры.

   — Хотим! Тебе, Ардагаст, служить — как самим светлым богам!

   — Добро! Тогда соберёмся все и принесём клятву у священного Писаного Камня!

Там, где сливаются два Черемоша, на горе стали в круг четыре десятка гуцулов. Их руки с топорами простирались к середине круга, образуя знак солнца. Там, в середине, стоял с Колаксаевой Чашей в руке царь Ардагаст. А над ними всеми, на верхушке покрытого священными знаками камня, стоял великий волхв Вышата, и рука его держала секиру, святее которой была лишь золотая Колаксаева Секира, всё ещё сокрытая богами от людей. Царь был сосредоточен и безмолвен, и лишь голос волхва звучал, будто с неба:

   — Клянётесь ли служить земле росов и её царю, как самому Даждьбогу? Клянётесь ли поднимать боевой топор только за Огненную Правду и царство росов?

   — Клянёмся!

   — Кто же из нас преступит эту клятву, да примет кару от Даждьбога и Перуна: света Солнца не увидит и своим оружием будет иссечён! — сказал за всех воевода Яснозор. — Да не смеет он зваться ни росом, ни гуцулом, да пребудет с упырями и бесами в Плохом месте!

   — Пусть же каждый из вас нанесёт своей секирой на этом камне знак, что для него святее всего, — сказал Вышата.

И зазвенели о камень топоры, высекая знаки Даждьбога-Солнца — кресты, спирали, коней. Праведен Род-Белбог, но далёк от людей в своём небесном царстве. Праведен Перун, но гневен и немилосерден. Даждьбог же справедлив и добр. Он — заступник всем слабым и гонимым. И он же — судья, советник и помощник всем, кто решился в этом мире жить по Правде и защищать её.

Царевич Гвидо пришёл в себя в уютной пещере, стены которой были увешаны мастерски вытканными коврами. На него приветливо глядела дивной красоты девушка в тонкой белой сорочке, чем-то неуловимо напоминавшая Марику, хотя её пышные распущенные волосы были не тёмными, а светло-русыми.

   — Кто ты? Где я?

   — Я — мавка. Ты скатился с конём с Черной горы. Коня волки добили. А тебя я подобрала и сюда принесла. Ты такой красивый! Верно, совсем один теперь? Оставайся со мной. Правда, хорошо тут? Эти ковры я выткала. Люди так не умеют. И никакие враги тебя тут не найдут. На охоте тебе всегда удача будет. А как мы, мавки, любить умеем...

Она склонилась над царевичем. Льняные волосы мягко и ласково упали ему на лицо, рубаха сползла, открывая белое плечо и грудь. Синие глаза манили, звали забыть обо всём... Гвидо рывком приподнялся, схватил мавку за плечи:

   — Что с моим отцом, царём бастарнов и его воинами?

   — Все, кто был у озера Неистового, погибли под снегом и градом. Остались гуцул и воин в шлеме с рогами и орлом. Они бились, и гуцул победил...

Из груди царевича вырвался дикий крик:

   — Месть! Ненавижу ваши горы! Месть!

Мавка в страхе вырвалась, забилась в угол:

   — Ты страшный... Красивый, а страшный. Бес за тобой пришёл — бес мести!

Гвидо обернулся ко входу в пещеру, ожидая увидеть жуткого чёрного демона с окровавленным оружием. Теперь он был бы царевичу лучшим другом и помощником. Но вместо демона в пещеру заглядывал Бесомир. Друид осунулся, в волосах появилась проседь, лицо стало другим — непреклонным и властным. Из-за плеча жреца выглядывал какой-то мрачный худой мужик в кептаре.

   — Здравствуй, царевич! Боги спасли меня и тебя. Меня выкопал из-под снега волколак. Сразу почуял колдуна. Я с него чары снял — его ведьма какая-то оборотила. Теперь до смерти будет нам служить. Тело твоего отца мы сожгли, а пепел погребли в пещере, недалеко отсюда.

   — Что с храмом, секирой?

   — Волколак подобрался к усадьбе Яська, узнал: храм разрушен, а секира потеряла прежнюю силу. Ардагаст с Децебалом и гуцулами сейчас гуляют в усадьбе. Видно, нам с тобой в Дакию дороги уже нет. Но есть ещё западные бастарны, языги, Рим...

Гвидо застонал тоскливо, безнадёжно. Теперь он был обречён до самой смерти мстить — за отца, за погибшее царство. Мстить златоволосому царю, к подвигам которого он, Гвидо, уже никогда не будет причастен. Иначе, как врагом Солнце-Царя.

Опавшая листва багряно-золотым ковром устилала тенистую поляну. Где-то внизу шумел Черемош. Под высоким буком стоял, упираясь верхним концом в развилку ветви, четырёхгранный столб из красного тиса. Рядом стояли Ясень с угольком в руках и Вышата. В тени деревьев сидели обе волхвини, Яр и Вишвамитра с Хилиархом.

   — Ну вот, всех врагов победили, теперь примемся за самого опасного — того, что в душах людей, — сказал Вышата. — Додумались ведь друиды: в Богите, на самом высоком и святом месте, своего урода трёхликого поставить. Всем миром-де правит Разрушитель.

   — Да ведь его там, в святилище, за валами мало кто и видел, кроме посвящённых, — возразил Яр.

   — Вот это и хуже всего. Они у себя собирали самых умных, самых способных к волхвованию. Всех, кто может задуматься: как мир устроен, кто им правит? И делали из них рабов Разрушителя. Потому и надо сделать для Богита не просто новый образ Рода. А такой, чтобы в нём был весь мир. И чтобы видно было: как ни сильно Зло, а Добро миром правит. Как бы это изобразить, да чтобы всякому было понятно? Ну-ка, мудрейшие из венедов, эллинов и индийцев! — Лукаво прищурившись, Вышата окинул взглядом собравшихся.

   — Наши философы любят рассуждать о единстве мира в Боге, который есть мировой Ум, и высшее Благо, и ещё много чего, — подал голос Хилиарх. — Но вот изобразить его... Кроме Зевса на троне, ничего на ум не приходит.

   — Ваш философский Бог — чтобы о нём болтать по всяким академиям да ликеям, — махнул рукой Вышата. — А поселянин идёт молиться об урожае не туда, а в храм, да не в потайной, что только для посвящённых.

   — У нас брахманы тоже любят болтать о Брахмане, который есть всё — все боги и весь мир. И так мудрено болтают, что мы, кшатрии, едва понимаем. А вайшьи и шудры[29] знают одно: мир создал Брахма, у него четыре лица — это четыре стороны света, а у Шивы-Разрушителя — три лица — это три мира, — сказал индиец.