На листке бумаги был написан номер грузовика, на котором приезжал Голобородько и адрес какого-то ТОО «Ротонда», которому отгружали чачу.

Проклятиков знал этот город. В этом городе он проходил когда-то первую свою журналистскую практику в местной молодежке. Там еще оставались друзья, и Проклятиков обрадовался этому, помогут…

Не успел уйти первый, ворвался другой. Нежно расцеловавшись с матушкой Валеры, долго и почтительно разговаривал с ней, лишь на секунду оторвавшись, чтобы отдать Проклятикову бумаги.

Мать уговаривала пришедшего, чтобы тот последил за Валерой, чтобы не пускал его в опасные мост. Тот — весело убеждал ее, что война — это дело пустяковое, безопасное, ничем почти не отличается от тех игр, в которые они с Валерой играли в детстве.

Проклятиков читал врученные ему документы. Все было честь по чести. Удостоверение удостоверяло. Копия договора о найме Проклятикова Дмитрия Николаевича на должность охранника в АО «Кавказ» с правом ношения огнестрельного пистолета номер такой-то — подтверждала удостоверяемое.

Проклятиков только головой помотал в изумлении: до чего же просто и до чего же быстро. А потом и новое изумление постигло: до чего же просто и до чего же складно все получается у него, ДэПроклова! Не иначе, как с одной-единственной целью, чтобы он, именно он, взял на себя этот неведомый гнусный труд прервать Голобородьку. Все прямо-таки так и подталкивало его к этому!

Ночью приснилась Надя.

За окном халупы шел серый нескончаемый дождь.

Она сидела у стола, спиной к окну — темный, печальный силуэт — и темные, печальные слова доносились до ДэПроклова словно бы из дальнего печального далека:

«Я все это время думала о тебе… и слышала, что ты тоже думаешь обо мне… Это было так хорошо, Дима-Дима. И твои четыре письма… Спасибо тебе. У меня здесь (она взяла его руку и приложила ладонью к низу живота) уже ничего нет. Все повырезали… А когда я думала о тебе… а ты — думал обо мне… это не имело никакого значения, честное слово! Спасибо тебе, Дима-Дима, спасибо тебе, спасибо…»

А за окном шел серый нескончаемый дождь.

И он — проснулся в слезах.

Никогда никого в жизни он так еще не жалел, как Надю из этого сна.

Он добыл из-под одежды, лежащей на стуле, новообретенную игрушку свою, стал с опасливой уважительностью изучать. Пистолет по-прежнему радовал руку, рождал в душе ни с чем не сравнимое ощущение защищенности в этом мире, уверенности и вескости. Но — он представил, как нажимает спуск направленного на Голобородьку этого пистолета, как Голобородько мгновенно превращается… во что превращается? в нечто превращается — и с унылым презрением к себе понял, что Валера, пожалуй, прав, не сумеет он этого.

Надо ведь будет, с еще горшим унынием и брезгливостью подумал он, как-то так все обставить, чтобы никто не показал пальцем на Проклятикова, и это ведь не кино, не книжка, не под силу тебе, бедный Проклятиков, выдумать что-то такое хитромудрое и, главное, настолько простое, чтобы никто даже и не затевал поиски убийцы. А убийцей непременно должен быть он?

С презрением он поймал себя на том, что торопливо юлит мыслью, стараясь как-нибудь увильнуть от задуманного, с усилием пересилил себя и заставил, испытывая при этом напряжения почти физически ощутимые, свою память вновь вернуться к Наде, к тому, что сделал Голобородько с Надей, к тому, какой Надя явилась ему только что во сне.

Лютая ненависть к Голобородьке оставалась, оказывается, неизменной. Какой-то, самый темный и глухой угол его души был прямо-таки загроможден этой ненавистью.

И все же… И все же, и все же — он с отчаянием никак не мог отыскать в себе себя такого, который смог бы сделать это!

Впрочем, как он уже догадывался, от него уже мало что зависело. «Ду глаубст цу шибен унд ду вирст гешобен…» — усмехнулся он, одновременно же поразившись, сколько словесного случайного хлама осталось в его башке со времен высшего образования. «Тебе кажется, что ты идешь, а на самом деле тебя ведут…» — так подумал он, когда Валера, войдя в его комнату, объявил, что сейчас они позавтракают и в темпе рванут в аэропорт, он, Валера, уже звонил, договорился с русским транспортником, они возьмут Проклятикова без проблем, через два часа будешь под Москвой.

— Быстро у вас тут дела делаются, — опять похвалил Проклятиков.

— Транспортник на нас работает. Совместное предприятие. Туда фрукты-яблоки, оттуда (он засмеялся) тоже фрукты-яблоки, чтобы шакалы подавились!

Проклятиков стал одеваться. Показал на пистолет:

— Не передумал?

— Нет, — ответил Валера, отвердев лицом.

— Тогда… — обнаглел Проклятиков, что-то смутное быстро подумав о Камчатке, о Дальнем, Саше, — тогда сыпани еще патрончиков! Про запас.

Валера принес запасную обойму и пригоршню патронов россыпью.

Выйдя на улицу, к «жигулям», поджидавшим их, Проклятиков посмотрел на номер дома, на название улицы. Сказал:

— Сразу же напишу. Нет, телеграмму пришлю. Если в телеграмме будет: «приеду летом», значит, все в порядке.

— Дай на минуту, — сказал Валера, уже сидя за рулем, показал на пояс Проклятикова, где был пистолет.

Быстро вынул обойму, выщелкнул верхний патрон. Перочинным ножиком нацарапал на пуле некое подобие креста. Очень торжественно и театрально запечатлел на патроне поцелуй и снова снарядил обойму.

— Первая пуля — моя, — еще раз напомнил он, почему-то с некоторой даже угрозой. — Поехали!

Проклятикова эта сцена покоробила — чересчур уж мелодрамой отдавало, мексиканским кино.

И опять он с раздраженным неудовольствием почувствовал, что он — не свободен, опять повязан какими-то тенетами, опять не он самолично идет, куда ему надо, а его ведут!

И опять он услышал, как словно бы ожесточенная возня началась в его духовном нутре: раздражившийся, в отчаяние впавший ДэПроклов вновь пытался высвободиться, порвать нечаянные путы, с избавительным визгом вырваться вон из Проклятикова!

«Ты не мучайся, не жги понапрасну нервы, так уж случилось… — говорил он себе, как больному. — Наступит завтра, послезавтра, и то, что должно произойти, станет уже вчерашним днем. Подумай-ка лучше о том, каким оно будет, твое послезавтра».

…Тихий день будет, солнечный, тихий.

— Ну, Робинзон Робинзоныч, дальше — сам! Нам до ночи надо домой добраться, — скажет Витюша, с улыбкой, одобрением и легкой завистью глянув в лицо ДэПроклова.

Лишних слов не будет.

Газик, многотрудно завывая, развернется в три приема на узкой, уже зарастающей мелким кустарником дороге, Витюшино лицо еще раз мелькнет в окошке, приветственно поднятая ладонь, и — он останется один.

Посидит, покурит, слушая тишину, рассеянно оглядывая порядочную груду ящиков, мешков и укладок, которую сгрузили с газика и которую надо будет теперь перетащить на берег, чтобы уже оттуда переправить все это богатство на противоположную сторону озера — к избушке Крохинусов, которая казалась отсюда совсем уже ветхой, совсем уже вросшей в землю.

Он не будет торопиться. Там не надо будет никуда торопиться. Никогда больше никуда не будет он торопиться.

Когда он составит на землю последний ящик, солнце уже зацепится за вершину сопки, стеной стоящей над озером, и тень, как бы уже предвечерняя, падет на озеро.

И в этой сиреневой тишине, неспешно работая веслами, он поплывет к избушке на ту сторону озера, тихо волнуясь своей будущей встречей со своим будущим домом.

И все будет тихо, и все будет неспешно — как в хорошем счастливом сне.

Голобородьку в городе знали.

— Ну и дружки у тебя… — только и сумел, что покачать головой, Деникин — ответственный нынче секретарь городской газеты, а в те, стародавние времена, просто Юрка, шебутной и не очень удачливый, тем не менее всегда преисполненный оптимизма внештатник-рабкор.

— Ну-ка, ну-ка! — Проклятиков сделал стойку. — Расскажи-ка с подробностями!

— Противно, Дима… — поморщился тот. — Ну, возник года два назад. Ну, пролез без мыла во все местные задницы. Откупил четыре ларька. Кооператив сляпал. «Ротонда» называется. Торгует… чем они все торгуют? — дерьмом заморским: сникерсы, памперсы, твиксы… Пытались, правда, его прихватить. Дважды. Первый раз — на балованной водке. Было даже подозрение (да оно и сейчас есть), что где-то у него заводик. Откуда-то технический спирт добывает, разбавляет, закупоривает. Но дело быстренько замяли. Объяснять, почему?