— А как она сама все это объяснила? Какая-то записка была ведь?
— Не было! В том-то и дело, что не было! Вот что, Димочка, тебе надо с Витюшей поговорить! Обязательно. Он и по милициям ходил, и в прокуратуру обращался. Его вся эта история прямо взбесила. Я вот просто не знаю, что и думать. А он — на сто процентов уверен, что тут дело нечисто.
— Не чисто?! — ДэПроклов словно проснулся.
— Ты с ним поговори, поговори обязательно!
— А где он, кстати?
— На дежурстве. Он теперь еще и сторожем у нас трудится. Днем старший научный сотрудник, ночью — сторож. Смешно?
— Да не очень. Скорее — грустно.
— Я вот тоже. Днем — завлаб, а вечерами — вон… — она враждебно кивнула в угол, где стояла пишущая машинка с заправленным в нее недопечатанным листом. — Крутимся, Димочка. Такое ощущение, что попали мы в какую-то жутко подлую ловушку: и жить — невозможно, и уехать — невозможно. Некуда, не на что, да и незачем, судя по всему.
— Там, по-моему, ничем не лучше, — подтвердил ДэПроклов.
— Цены хоть более-менее божеские! Зарплату хоть вовремя дают! — в сердцах воскликнула Ирина.
— Там тоже у всех хребты трещат, не очень-то обольщайся.
— А ты я вижу… — она посмотрела на розы, стоящие в вазе, и лицо ее сразу же помягчело. — Ты-то хоть в порядке?
— Можно и так сказать. — Ну, а этот?.. — наш славный «бизнесьмен Голобородько» — чем он промышляет.
Ответ Ирины его ошарашил.
— Не знаю.
— Как так «не знаешь»?
— Он же уехал! Я разве не говорила? Сразу же, нет через полгода после Нади. Продал квартиру, Егорку он к родителям еще раньше сплавил, так что…
— Ну и где он сейчас?
— Откуда ж мне знать? — искренно удивилась Ирина.
«Бац!» — ДэПроклова будто бы щелкнули по носу, поучающе и с издевкой. Он ко всякому был готов повороту, но только не к такому. Ищи теперь, свищи, Голобородьку!
Чтобы скрыть растерянность, он привычно взялся за бутылку.
— А мы ведь не помянули. Давай, Ириша!
— Давай, Димочка. Пусть земля ей будет пухом.
Они выпили.
— Она здесь похоронена?
— Да. На «новом» кладбище. Ты хочешь сходить?
— Не знаю. Наверное, схожу. Попозже. — ДэПроклов все еще никак не мог прийти в себя. Мысли шли вразброд, путаные, случайные, и лишь одна стучала, как метроном: «Ищи теперь, свищи, Голобородьку!»
— Так я к тебе Витюшу пришлю? Ты в каком номере?
— Да-да! Пришли, — он назвал номер. — И вот, что еще… сможешь найти адрес Игоревых родителей?
Ирина удивилась:
— Зачем тебе? Тебе, что? — неужто Голобородько нужен? — чуть ли не враждебность прозвучала в ее вопросе.
— Нужен — не нужен… — туманно ответил ДэПроклов. — Мне адрес его родителей нужен. Егорка, ты сказала, у них живет?
Ей, должно быть, невесть что подумалось. Она глянула на него с испуганным восхищением:
— Ой, Димочка! Только, ты знаешь, Егорка… он совсем не в Надю вырос. Увы — вылитый папочка! В подростковом, конечно, варианте. Надя и из-за него тоже так мучилась: то поймали, у малышни деньги отнимал, то классные — деньги на подарок учительнице будто бы потерял (Наде пришлось свои вкладывать), уже и курил, и чего-то нюхал. Адрес-то у меня есть, но…
— Ну, так и давай! Я в тех краях скоро буду, заеду, погляжу.
Что мне еще надо? Рассеянно спросил он сам себя, записав адрес Голобородько. Когда, точная дата, Надя… то есть когда с ней это случилось?
Ирина принялась подсчитывать: «Сороковой день, точно помню, был на октябрьские…» — наконец, назвала дату. ДэПроклов и это записал, хотя и очень-очень смутно мог предположить, зачем ему это надо. Он вообще не знал, что ему сейчас надо — все рассыпалось в прах после известия, что Игоря на Камчатке уже два года как нет.
— Пойду я, — сказал он, вставая и чувствуя, насколько непросто вставать: только сейчас начала сказываться разница во времени, усталость навалилась на плечи чугунной, тяжкой ношей. — Шибко уж много ты мне всего порассказала, — заметил он, криво усмехаясь. — Вишь ты, ноги даже не держат. Дня два-три я здесь пробуду. Еще увидимся, дай Бог.
— До свидания, Дима. — Она смотрела на него с ласковой, воспоминальной грустью. — Спасибо, что заехал. Теперь редко кто заезжает просто так. Наверное, и вправду: «Каждый умирает в одиночку»? До свидания и… (она чуть помедлила) — …и удачи тебе!
Опять ДэПроклова ударило в легкую дрожь от этих простых слов — от значительности, которую Ирина, казалось, вложила в эти простые слова. У него было внятное ощущение, что все догадываются о цели его приезда сюда. Но — видит Бог! — он и намека никому не давал для каких-нибудь догадок.
Все, что поведала ему Ирина, было, как медленно действующий яд.
Он слышал (пожалуй, даже видел), как зловеще, неспешно расползается, разрастается у него внутри угрюмое траурное облако тоски, сострадания, вины, утраты, и снова вины, вины…
«Как ужасно! — повторял он, прямо-таки корчась от стыда и отвращения. — Как ужасно! Надя, оказывается, знала, что он во Владивостоке — с этой… с Лизаветой. Каким же подонком я выглядел в ее глазах! — пишу ей полуприпадочные пылкие письма, с объяснениями в любви, и, одновременно же, возюкаюсь с краснодарской той станичницей. Нет. Нет, нет! Она все понимала. Она не стала бы носить с собой, читать-перечитывать те письма, если бы не поняла все правильно. Милая! Она понимала, что для меня — она — что-то другое — не только женщина…»
Он сидел у себя в номере — не сидел, валялся в кресле — и старался поскорее напиться.
От коньяка голова его уже глухо одеревенела, но мысли о Наде, знание того, что ее больше нет и никогда нигде не будет, Надино отчаянное вопленное одиночество в мире, которое сейчас было его одиночеством… — от этого некуда было бежать, негде спрятаться, это исжигало его изнутри!
Потом он решил вот что: непременнейше надо бежать куда-то, надо сей же минут отыскать Голобородьку и расправиться с ним, прикончить его, только так можно будет оборвать эту нескончаемую мученическую муку!
Он тотчас воодушевленно рванул из кресел. Ноги, однако, уже не держали. В мгновенье ока оказался почему-то на полу — в беспомощной и потешной позе жука, перевернутого на спину.
Попытался хотя бы голову приподнять, не получилось, и тогда во всеуслышание провозгласив, торжественно и окончательно: «Все!» побросал в разные стороны руки-ноги и затворил глаза, сдаваясь безоговорочно.
Его тотчас стремительно и безжалостно завертело — как космонавта на тренажере, сразу в трех плоскостях — и черный сон ахнул на него!
Стремительно засыпая, он успел лишь одно подумать: «Какая же ты скотина, братец!» — удивленно и удрученно, в самый последний миг пропадания: «Какая же ты скотина!»
Потому что не Надя милая, не скорбное воспоминание о ней явилось ему, а — пьяненькая неумытая Лиза-Лиза-Лизавета, которая стесненно и зябко подхихикивая, стягивала через голову жалкое драное платьишко.
— Эй! Как тебя там!..
Он оглянулся. Дело было в гостиничном буфете.
В углу за столиком стояла и смотрела на него глазами потерявшейся собачонки Лизавета — соседка по самолету.
Кроме бутылки мутно-желтого лимонада, в котором плавали какие-то белесые хлопья, перед ней на столе ничего не было.
Он подошел к ней.
— Привет! Как жизнь молодая?
— Лучше всех! — Она искренно, наверное, хотела, чтобы это сказалось и бесшабашно, и весело-независимо, а получилось совсем не так: чуть ли не с горестным всхлипом, жалобно и беспомощно.
— Оно и видно, что «лучше всех», — усмехнулся ДэПроклов, внутренне морщясь от брезгливого сочувствия и едко вспыхнувшей жалости к этому беспризорному пуделю.
Кучеряшки на давно не мытой и нечесанной голове свалялись, напоминали замызганную пыльную каракульчу. Платье, разорванное на плече-груди, было заколото булавкой. Под глазом голубел фингал — впрочем, вполне возможно, это была просто грязь от поплывшей ресничной краски.