— Я бы объявил ему выговор по партийной линии.

Так мне сказал Захаров, когда я описал ему сцену между главным хирургом и сестрой. Я был согласен с ним и поэтому мог сказать от себя.

— О, какой вы скорый на руку, — улыбнулся Чуднов.

Но меня не так-то просто было остановить, если мне хотелось выяснить что-либо до конца.

— Можно мне спросить, Михаил Илларионович? Вы тоже считаете, что талант выше критики?

— Что за идея! — воскликнул Чуднов и осторожно прикрыл толстыми пальцами губы: ночью голос всегда звучит очень громко. — И почему «тоже»?

Я не мог сказать, что эту точку зрения отстаивал Гринин. Захаров тогда на него прикрикнул: «Бред!» — вертикальные морщинки собрались у него на лбу, а Гринин отрезал: «Критика — костыли для посредственности».

— Бред! — услышал я голос Чуднова. — Совершеннейший бред. Талант вне критики обязательно превратится в свою противоположность.

Я снова посмотрел в лицо Чуднову и почувствовал, что мои глаза меня выдают. «Превращение в свою противоположность» всегда было выше моего понимания. Чуднов совсем сощурил глаза, спрятал в ресницах искорки.

— Если не секрет, Игорь Александрович, какая у вас оценка по диамату?

— Четверка, — ответил я.

— Твердая?

— Не очень.

…Коршунов открыл глаза лишь на следующее утро.

— Как дела, Василий Петрович? — спросил Чуднов, увидев, что веки Коршунова чуть-чуть разомкнулись.

— Ничего как будто. А он как?

— Ничего как будто, — словами Коршунова ответил Чуднов.

— Пить хочется, — сказал Коршунов.

Я подал чашку с голубым ободком. В чашке был кисель.

— Ох, как вкусно! Хорошо, что кисель жидкий. Еще.

В это утро мы завтракали уже в больнице.

В терапевтическом отделении была небольшая комната, где завтракали и обедали ходячие больные. В ней стояло шесть квадратных столов, покрытых скатертями, в углу темнел красивый буфет. На окне розовыми огоньками цвели примулы.

Мы завтракали минут за тридцать до завтрака больных. Санитарка принесла с кухни кастрюльку и чайник: «Хозяйничайте». Разливал суп Захаров. Ведь он служил в армии, а там всему научат, даже как стирать белье и мыть полы. После завтрака мы немного распустили ремни и уже собрались идти по отделениям, но вошел Чуднов, спросил, понравился ли завтрак, и потом сказал, чтобы мы немедленно отправились к доктору Вадиму Павловичу в морг.

Сердце мое упало. Я хотел спросить, кого же будут вскрывать, но не спросил. Духу не хватило.

— Маша, покажите докторам морг.

Молодая санитарочка вывела нас через вестибюль на больничный двор. Ветер швырял в лицо водяную пыль, с крыши лились тонкие струйки. Мы трусцой пробежали вдоль длинного больничного корпуса, потом завернули за угол, и санитарка показала рукой на небольшой оштукатуренный домик под черепичной крышей.

— Теперь найдете? — спросила она.

— С божьей помощью, — ответил Захаров.

Наконец мы очутились под крышей. Вошли.

Вскрытие уже началось. Я увидел стол, обитый оцинкованной жестью, и на нем труп мужчины средних лет. Его лицо показалось мне знакомым. Я вгляделся и вспомнил станцию и палисадник.

Врачу патологоанатому Вадиму Павловичу было лет двадцать пять. Он был в халате и длинном, до пола, клеенчатом фартуке. Встретил нас приветливо:

— А, доктора! Пожалуйста, прошу поближе.

Вадим Павлович работал уверенно и быстро: он хорошо знал свое дело. Я подумал, что ему легче, чем тем врачам, которые доставляют ему мертвецов. «Может быть, — подумал я, — отсюда исходит и его уверенность».

Врачу помогал санитар, низенький, толстый, почти квадратный мужчина лет пятидесяти, давно не бритый и не стриженный. В палату такого бы ни за что не пустили.

Мы стояли и смотрели, засунув руки в карманы халатов.

В трахее и бронхах умершего Вадим Павлович нашел кусочки колбасы, капусты, огурца и хлеба. Пахло водкой.

— Ну вот, причина смерти ясна. Не так ли? Изрядно выпил товарищ железнодорожник, аппетитно закусил и заснул. Во сне началась рвота. Он, собственно, и погиб от нее, так как рвотные массы закупорили бронхи и он не мог дышать. Вопросы, ученые мужи?

Вопросов не было. Вадим Павлович, улыбаясь, смотрел на нас. Не знаю, о чем думал он, а я думал о том, что его жизнерадостная улыбка не очень подходила для морга. А он смотрел на нас и улыбался, потому что сам был здоров и весел и еще, наверно, потому, что привык вскрывать трупы. Такова была его специальность.

Когда мы шли по двору обратно, нас по-прежнему поливал дождик. Я думал о жене погибшего и его сыне, мальчике, который пас в дождь корову. Мне очень хотелось увидеть того мальчугана; Я не знал, что ему скажу, но мне хотелось его увидеть.

У меня не было еще ни палаты, ни больных, и я не знал, что мне делать. Нужно найти Чуднова. Я спросил сестру, не знает ли она, где заведующий. Она повела меня по коридору и указала на дверь четвертой палаты.

Я открыл дверь. Чуднов сидел на стуле возле койки, на которой лежала полная седая женщина. Увидев меня, он спросил:

— Пришли? Ну как?

Я не знал, что ответить. В палате были больные, пять человек. Никто из них, поступая в больницу, наверно, не получал гарантию, что не попадет к улыбающемуся доктору в длинном, до пят, фартуке.

— Комментарии излишни? — спросил Чуднов, глядя на меня своими маленькими проницательными глазами.

— Да, — сказал я.

— Палаты у вас пока нет? — спросил Чуднов.

— За этим и пришел, — сказал я.

— Ну что ж, вот и отдадим эту. Будете лечить желудки, сердца и все прочее, а?

Я покраснел так густо, как никогда в жизни. Я мог предполагать, что угодно, но никогда не думал, что могу получить женскую палату. Не могло быть ничего хуже этого.

— Так вы согласны? — спросил Чуднов, сощурившись от улыбки.

Я чувствовал, что пять пар женских глаз смотрят на меня. Не помню, куда смотрел я.

— Ваше слово — закон. Вы главный врач, — сказал я.

— Екатерина Ивановна обещала никому нас не отдавать — ни врачам, ни студентам. Это ее палата, а мы ее подопечные, — сказала одна из больных, по виду учительница.

Она бросила мне спасательный круг, и я был ей благодарен за это.

— Придется подумать, — сказал Чуднов. — Зайду к вам минут через пять. — И, обхватив меня за плечи своей полной теплой рукой, повел к двери.

В коридоре он спросил:

— Напугались?

— Не очень, но все же… лучше иметь дело с мужчинами.

— Вы не женаты?

— Нет, конечно. — Я хотел бы сказать ему, что женитьба вообще не для меня, потому что красивая девушка за меня не пойдет, а некрасивая мне самому не нужна.

Чуднов привел меня в первую палату. Я сразу воспрянул духом, увидев мужские лица, Мужские глаза: они не приводили меня в смущение. Показывая на меня рукой, Чуднов сказал больным:

— С сегодняшнего дня вас будет лечить Игорь Александрович.

Я был благодарен ему за то, что он обошелся без упоминания моей фамилии.

— Игорь Александрович будет работать под моим непосредственным руководством. Он сам будет назначать лечение и сам же будет выполнять некоторые процедуры. Надеюсь, все ясно, товарищи?

— Если под вашим чутким руководством, мы не возражаем.

— Пущай лечит, была бы польза.

— Надеюсь, все будет хорошо, — сказал в заключение Чуднов.

Мы вышли в коридор:

— На новенького больного — он у окна лежит — заполните историю болезни, а на других запишите только дневники. Что будет непонятно, спросите. Меня найдете в отделении или в кабинете главного врача, на первом этаже.

— Хорошо, Михаил Илларионович.

— Да! — спохватился Чуднов. — Все инъекции, вливания, клизмы и прочие процедуры старайтесь делать сами, если даже умеете. Повторение — мать учения. Особенно в нашем деле. Ведь не зря говорят, что врач не, имеет права ошибаться. Согласны?