В очаге еще сохранились погасшие угли костра, который они разводили тогда.

Прежде всего Тингл позаботился о дровах. Он не хочет, оставшись без огня, обращаться за помощью в племя. Он уже не маленький -в этом году встретил свою четырнадцатую весну.

После этого нужно было подумать о пище. Бездельничать времени не было.

Пламя осветило пещеру. Вспыхнули черные зрачки оленя, нарисованного на дальней стене. Этот был почти точной копией Большого Оленя из пещеры, где жило племя. Тингл взял из костра головню и приблизился к нему. Увидеть оленя на близком расстоянии труднее – несколько размашистых линий, плавно изогнутых в одном месте, в другом – скрещенных под острым углом. Но Тинглу не обязательно целиком видеть рисунок, он может распознать целое по детали. Только он видит мысленно совсем не такого оленя, какой нарисован, – а своего, другого. Он испытывает нестерпимый зуд в кончиках пальцев, так ему хочется прочертить на камне свои линии, иные, более точные, чем вырубленные до него. Сразу видно, что олень не живой,- на скале только его мертвый контур, как застывшая тень. Ведь у настоящего живого оленя мощно выпирают бока, шкура на них светится иначе, чем на холке, у сильного самца борода серебрится на свету. Оленю, высеченному на стене, не хватает этих живых изменчивых переливов света, чтобы ощутился напор мускулов.

Но тот, кто каменным резцом высекал эти линии, установил, того не желая, жесткий закон: только так! Давно уже никто не помнит его имени, но старейшины и Тэт-он не допустят никаких отклонений.

Тингл укрепил головню в трещине, выбрал из костра остывший уголь, и одним твердым размахом провел по известняку новую линию, перекрывшую оба старых рисунка…

Если бы не эта страсть, понуждавшая его даже в ненастные и голодные ночи высекать на известковой стене своего оленя, он не перенес бы изгнания и одиночества.

В тот год лесная земля не уродила ни грибов, ни ягод, на деревьях не было шишек. Не нажировавшие за зимнюю спячку сала медведи не собирались ложиться в берлогу. С ребрами, выпирающими сквозь мочки и колтуны облезлой паршивой шерсти, они бродили повсюду, потеряли осторожность, нерестали бояться огня и запаха дыма. Один из таких ошалевших медведей ночью забрался в пещеру, занятую Титулом. Они сплелись в борьбе на смерть – не окрепший подросток и отощавший, ослабевший медведь.

Когда соплеменники пришли за Тинглом, они нашли у холодного очага только два обглоданных лисицами скелета.

Никто не сумел разглядеть, что было изображено Тинглом на дальней стене грота.

…Теперь уже никто не опорил – нужно уходить из гор. На бесплодной каменистой земле не хватало скудного корма. А за горами – простор. Земля богата травой, мохом, ягодами, грибами… В реках не выводится рыба. Тучные стада диких оленей свободно пасутся посреди обширных долин.

Вначале сведения про изобильные земли были чересчур туманными. За снежными горами побывали одиночки – самые отчаянные и непоседливые охотники, которые не посчитались с суровым запретом. Из них лишь немногие возвратились назад: одни погибли в пути на горных перевалах, другие пристали к чужому племени.

Многое в рассказах странников выглядело невероятным, неправдоподобным, загадочным. Старейшины принуждали дерзких охотников отречься от собственных слов, признать, что все это одни выдумки, бредни. Тех, кто упорствовал, изгоняли из пещеры. Но, даже оставаясь изгоями, люди эти будоражили воображение многих, особенно молодых охотников.

В длинные зимние ночи, сидя возле пещерного огня, кто-нибудь вспоминал про все чудесное, невероятное, рассказанное людьми, побывавшими за горами. Слушали не прерывая, затаив дыхание. Никакие окрики старейшин и вождя не действовали. Дерзкое желание увидеть сказочные земли своими глазами зрело в душе отважных.

Едва наступала весна, новые отряды смельчаков направлялись в рискованный путь. Все труднее было заставить людей племени не верить в рассказы возвратившихся из Загорья.

Каждый новый сезон прибавлялось число непоседливых.

Уже не только юноши, но и многие молодые женщины отваживались пускаться в неизвестную страну. Иные из них, по слухам, навсегда осели на богатых землях. Уже подрастало поколение охотников, родившихся в Загорье. И те, кто весной дерзали идти за горы, находили у них поддержку и приют.

И настал день, когда племя снялось. Первыми в Загорье направились молодые охотники. Они подыщут места стоянок, наметят безопасный путь через горы. Почти все они до этого уже побывали в Загорье. Их влекло новое. Никто даже не проронил слезы во время прощального обряда.

Племя снялось двумя днями позже. Вой женщин и плач детей сопровождали последний обряд у стены Большого Оленя. Руки шамана тряслись, в узких глазах, обесцвеченных невзгодами, стыли слезы, голос звучал глухо, будто из тумана. Даже самые несмышленые малолетки сознавали: происходит нечто особое, небывалое, пугливо жались к женщинам, таращили глаза на костер на полуобнаженное тело старого Хеба. Он пытался кружиться и прыгать, как предписывал обычай. Однако его движениям не хватало легкости. Хеб с трудом отрывал ноги от пола, неуклюже взмахивал тощими костлявыми кистями. Кое-как ему, наконец, удалось распалить себя. Лицо шамана одеревенело, взгляд застыл, как у мертвой птицы, прыжки сделались непринужденными, стремительными. Он добавил еще немного пылу, еще… и вот под сводами пещеры разнесся его последний вскрик – и шаман рухнул на каменный пол.

Наступила долгая тишина. Все завороженно ждали продолжения. По традиции шаман должен начать оживать: вначале непроизвольно вздрогнет коячик пальца на руке, потом оживут кисти, расширится грудь, послышится тихий вздох… Но ничего этого не произошло. Тело шамана оставалось недвижимым возле угасающего костра.

Вилк, преемник Хеба, наклонился к шаману. Тот был еще жив, но продолжать обряд не мог, не было сил. Вилк направился в жертвенный угол, обеими руками поднял над головой каменную статуэтку. Это была Муна – покровительница рода, хранительница очага. Теперь и она тоже отправится в дорогу вместе с племенем. Ей предстояло дарить свои милости людям под другим кровом. Пещера, где всегда жило племя, скоро опустеет.

Из рассказов, побывавших в Загорье, было известно, что Муна почитается и у тех, кто давно покинул племя и поселился в неведомой земле. Только люди живут там не в просторной пещере, а в тесных жилищах из оленьих шкур. В каждом шатре у них свое изображение Муны, либо вытесанное из камня, либо вырезанное из кости, из дерева, либо слепленное из глины. У племени была одна Муна – самая древняя, неведомо кем и когда высеченная. Она всегда стояла в каменной нише, следя оттуда за всем, что совершалось в пещере, прислушивалась к разговорам у костра.

Необходимо заручиться ее поддержкой. Вилк сознавал, что Муна не сразу и не легко согласится покинуть пещеру. Никому не известно, сколько времени пробыла она здесь. Разве ей захочется покинуть обжитое место? Нужно объяснить ей, почему племя не может дольше оставаться в теснине, где мало тепла, где не хватает угодий, где охотники каждый сезон добывают все меньше и меньше пищи. Далеко не все, даже молодые и здоровые доживают до.новой весныпомирают от истощения. Муна не может не одобрить решение старейшин покинуть пещеру. Такова судьба племени.

– Прости нас, Муна. Мы оставляем кров хранимой тобою пещеры. Не прогневись, помоги нам в нелегком пути, защити нас, сохрани наших младенцев, дай им вырасти сильными и ловкими, чтобы они могли приносить тебе щедрые дары – горы свежего мяса, тучного от обильного корма. Дай силу и ловкость молодым, терпение и мудрость бывалым. Благослови нас в путь.

Люди слушали речь Вилка, обращенную к Муне. Мысленно каждый повторял слова и с надеждой смотрел на каменную фигуру женщины в руках шамана. Отсветы костра плясали по ее скорбному лицу. Она знала, что путь предстоит нелегкий.

…Хеб открыл глаза. Слабо тлели угли. В сумраке невозможно было разглядеть, есть ли еще кто-нибудь в пещере, кроме него.