Макабею начала (взрыв) бить крупная дрожь — от избытка счастья. Она только и смогла пролепетать:
— Но ведь в шубе в Рио жарко …
— Шуба будет просто для красоты. Давно же не выпадали у меня такие хорошие карты. Я всегда говорю правду. Например, я честно сказала той девушке, которая была здесь перед тобой, что она попадет под машину, она даже плакала. Видела, какие красные у нее были глаза? А теперь я дам тебе талисман, который должен храниться в лифчике, соприкасаясь с — кожей. У тебя совсем нет бюста, бедняжка. Но ничего: ты растолстеешь и войдешь в тело. А пока подкладывай в лифчик ваты, чтобы казалось, что грудь у тебя имеется. Послушай, радость моя, этот талисман я тоже должна тебе продать. Это из-за Иисуса, потому что все деньги, которые я зарабатываю гаданием, я отдаю в сиротский приют. Но если не можешь, не плати, отдашь, когда все сбудется.
— Нет, я заплачу, вы все угадали, вы …
Макабеа была, как пьяная, мысли путались, словно ее ударили по голове, на которой росли жидкие волосенки. Она чувствовала себя такой потерянной, словно с ней случилось несчастье.
Кроме того, она впервые познала чувство, которое называют страстью: она страстно влюбилась в Ганса.
— Что мне делать, чтобы волосы стали гуще? — она осмелилась задать вопрос, потому что чувствовала себя другим человеком.
— Не слишком ли много ты хочешь? Ну, да ладно: мой голову мылом «Аристолино» и не пользуйся твердым желтым мылом. За этот совет я денег не беру.
Даже это? (взрыв), и ее сердце бешено забилось. Даже густые волосы? Макабеа уже забыла Олимпико и думала только о гринго: ей посчастливилось подцепить мужчину с голубыми глазами, или зелеными, или карими, или черными — ошибки быть не могло, все варианты возможны.
— А теперь, — сказала мадам, — иди. Иди навстречу своему счастью. А я жду другую клиентку, я и так слишком долго с тобой задержалась, мой ангелочек, но дело того стоило!
Повинуясь безотчетному импульсу, Макабеа, решительная и неловкая одновременно, звонко чмокнула мадам в щеку. И она снова почувствовала, что ее жизнь уже изменилась к лучшему: было так приятно поцеловать кого-то. В детстве ей некого было целовать, и она целовала стену. Лаская ее, она ласкала саму себя.
Макабеа была поражена, как это мадам Карлота так точно все угадала. Только теперь она поняла, какой жуткой была ее жизнь. Она чуть не зарыдала, увидев все в истинном свете, а ведь она, как я уже говорил, всегда считала себя счастливой.
Макабеа, спотыкаясь, вышла из дома гадалки и остановилась в темном переулке. Уже смеркалось. Наступил час сумерек — ничейный час. Но затуманенному взору Макабеи эти финальные минуты уходящего дня показались пятном крови и золота, почти черного. Ее поглотило богатство красок, которое, несмотря на первую гримасу ночи, было, да, да, да, пышным и глубоким. Оглушенная, плохо соображая, где находится, Макабеа стала переходить улицу. Ее жизнь изменилась, и изменилась благодаря словам. Еще со времен Моисея известно, что слово — божественно. Макабеа почувствовала, что стала другой. Она была беременна будущим. И чувствовала в себе надежду, такую огромную, каким никогда не было ее отчаяние. Она уже не была сама собой, это, конечно, потеря, но она нашла больше, чем потеряла. Если раньше она была приговорена к смерти, то гадалка вынесла ей новый приговор: жить. Вдруг всего стало так много, и все это принадлежало ей, что хотелось плакать. Но Макабеа не заплакала: ее глаза сверкали, как умирающее солнце. В тот самый миг, когда она ступила с тротуара на мостовую, чтобы перейти улицу, Судьба (взрыв) шепнула ей горячо и напористо: сейчас, уже, пришел твой час!
И тут из-за угла вылетел огромный, как океанский лайнер, желтый мерседес и сбил ее с ног — и в тот самый миг, словно в ответ, в каком-то уголке земного шара, взвился на дыбы и заржал конь.
Падая, Макабеа успела заметить, что предсказания мадам Карлоты стали сбываться: автомобиль был очень шикарный.
«Это ничего, что я упала, — думала Макабеа, — ничего серьезного не случилось». Она ударилась головой об асфальт и осталась лежать, повернув спокойное лицо к сточной канаве. Из головы бежала струйка крови, неожиданно красной и обильной. Вот что мне хотелось бы сказать: Макабеа была из породы стойких, породы редкой, но способной к выживанию, которая когда-нибудь отстоит свое право на крик.
(Я еще мог бы вернуться на несколько минут назад и начать новый, радостный рассказ о Макабее с той минуты, когда она стоит на тротуаре — но это не в моей власти. Я уже далеко и не могу вернуться. Хорошо еще, что я не говорил и не собираюсь говорить о смерти, а только о несчастном случае).
Она лежала, беззащитная, посреди улицы, может быть, отдыхая от переживаний, и видела в сточной канаве редкие побеги травы, такие зеленые, как цвет самой юной людской надежды. «Сегодня, — думала Макабеа, — сегодня первый день моей жизни, сегодня я родилась».
(Истина — дело интимное и необъяснимое. Истина непостижима. Значит, она не существует? Нет, для людей она не существует.) Но вернемся к траве. Для такой незначительной личности как Макабеа все многообразие природы представляла трава в сточной канаве — если бы ей было дано безбрежное море и горные вершины, ее душа, еще более девственная, чем ее тело, сошла бы с ума и взорвала тело: руки туда, кишки сюда, голова, пустая и круглая, катится к ее ногам — как у воскового манекена.
Внезапно она обратила внимание на саму себя. Не было ли то, что случилось, глухим землетрясением, которое ушло в расщелины земли Алагоаса? Она рассматривала, только для того, чтобы чем-то занять глаза, траву. Траву великого города Рио-де-Жанейро. Случайную, чужеродную. Кто знает, может быть, Макабее приходило в голову, что она тоже чужеродный элемент в этом неприступном городе. Ей были уготованы Судьбой темный переулок и сточная канава. Страдала ли она? Думаю, да. Как курица с недорезанным горлом, которая носится по двору, истекая кровью. Только курица бежит (если можно убежать от боли) с ужасным кудахтаньем, а Макабеа боролась молча.
Я сделаю все возможное, чтобы Макабеа не умерла. Но как хочется усыпить ее, и самому лечь спать.
В это время потихоньку начало моросить. Олимпико был прав: она просто притягивала дождь. Тонкие струйки ледяной воды падали ей на лицо, платье постепенно набухло, причиняя неудобства.
Я спрашиваю: неужели вся история этого мира — только цепь несчастий?
Какие-то люди неизвестно откуда появились в переулке и столпились вокруг Макабеи, ничего не предпринимая, не пытаясь помочь ей. Впрочем, люди и раньше ничего не делали для нее, а теперь, по крайней мере, они ее заметили, и это давало ей ощущение реальности.
(Но кто я такой, чтобы судить виновных? Хуже, мне приходится их прощать. Нужно дойти до какой-то нулевой отметки, когда становится все равно, любит или не любит нас преступник, который нас убивает. Но я не уверен в себе самом: мне нужно спросить, хоть и не знаю кого, должен ли я сам любить того, кто зверски меня убивает, и спросить, кто из вас меня убивает. И моя жизнь, которая сильнее меня, отвечает, что я должен мстить и должен бороться до последнего вздоха, даже если нет больше надежды. Что ж: да будет так).
Неужели Макабеа умрет? Откуда я могу знать? И люди, которые собрались там, тоже этого не знали. Хотя какой-то человек, посомневавшись, поставил рядом с ее телом свечку. Роскошное яркое пламя, казалось, пело осанну.
(В моем повествовании — минимум фактов. И я украшаю столь скудный материал пурпуром, драгоценностями и блестками. Разве так пишутся книги? Нет, это не приукрашивание, это обнажение. Но я боюсь наготы, это последняя точка).
В это время лежащая на дороге Макабеа становилась все больше и больше Макабеей, словно возвращалась к себе самой.
Это мелодрама? Знаю только, что мелодрама была вершиной ее жизни; все жизни — произведение искусства, а жизнь Макабеи тяготела к огромному неугомонному хору, такому, как дождь и гроза.
Тут появился худой человек в лоснящемся пиджаке, который играл у перекрестка на скрипке. Должен сказать, что я уже видел этого человека однажды вечером в Ресифи, еще в детстве. Звук его скрипки, пронизывающий и резкий, подчеркивал золотой линией таинство вечерней улицы. Рядом с этим грязным человеком стояла цинковая кружка, где глухо позвякивали монетки, которые бросали ему слушатели, благодарные за печальные мелодии. Только сейчас я стал понимать, и только сейчас возникло во мне сокровенное чувство: звуки скрипки — это предостережение. Я уверен, что в час смерти я услышу его скрипку и буду просить: музыки, музыки, музыки!
