Критика пятидесятых годов много способствовала уяснению поэтов того времени, но общая оценка даровитой плеяды, в которое соединялись имена гг. Майкова, Фета, Полонского, Тютчева, Щербины, Мея еще ждет беспристрастного слова. Рецензенты пятидесятых годов очень много сделали для того чтобы так сказать провести названных поэтов в публику, создать в обществе массу ценителей поэтических дарований (услуга, которою, заметим мимоходом, гнушается современная критика), но явления вызвавшие известный новый тон в поэзии того времени и сообщившие много родственных черт целому кружку поэтов остались ее разъясненными. Между тем, изучая этих поэтов, нельзя не убедиться что они руководились одним и тем же взглядом на поэзию, и несмотря на литературную самостоятельность каждого из них, черпали вдохновение из одного и того же источника и разрабатывали поэтические темы в одном и том же направлении. Такое совпадение конечно не могло быть случайным, и в общем ходе нашего развития критика неминуемо должна найти явления его обусловившие.
Беспокойно-страстное и неудовлетворенное чувство, отразившееся в нашей поэзии сороковых и пятидесятых годов, было уделом целого поколения, и не у нас только, но и в Европе. В избранных умах господствовало чувство утомления и недовольства, которое с такою страстностью и таким горьком смехом выразилось в поэзии Гейне. Как поэт выплакавший в стихах горе и боль своего века, Гейне непосредственно следует за Байроном. У нас влияние Гейне было всесторонне и продолжительно. Болезненный смех Гейне, этот смех над тем самым что он любит, пришелся как нельзя более по вкусу русскому обществу, всегда расположенному сомневаться в себе самом и смеяться над собою. Гейне был встречен у нас как родной певец, и у каждого русского поэта нашелся в душе отголосок на его песни. Довольно припомнить что поэты самых противоположных направлений переводили Гейне или подчинялись его влиянию; у каждого нашлись струны звучавшие согласно с его лирою…
Эта тоскливая струна внутреннего разлада слышится например в поэзии г. Фета, и только близорукие не замечают ее за страстными звуками любви.
Находят дни: с самим собою
Бороться сердцу тяжело…
И духа злобы над душою
Я слышу тяжкое крыло.
Самая любовь – страстная и мечтательная – является у г. Фета лишь как бы исходом из замкнувшегося круга внутренних страданий. Есть у г. Фета одно стихотворение, в котором жажда счастья и недуг сомневающегося духа выразились очень ясно; стихотворение это озаглавлено: Весенние мысли.
Снова птицы летят издалека
К берегам, расторгающим лед,
Солнце теплое ходит высоко
И душистого ландыша ждет.
Снова в сердце ничем не умеришь
До ланит восходящую кровь,
И душою подкупленной веришь,
Что как мир бесконечна любовь.
Но сойдемся ли снова так близко
Средь природы разнеженной мы,
Как видало ходившее низко
Нас холодное солнце зимы?
Только в редкие мгновения страсти, когда рассудок теряет свою власть, поэт находит короткое, но полное счастье:
О, называй меня безумным! Назови
Чем хочешь. В этот миг я разумом слабею
И в сердце чувствую такой прилив любви
Что не могу молчать, не стану, не умею!
Из этой борьбы неудовлетворенного духа с жаждою счастья, самозабвения, проистекают два параллельные течения, проходящие по всей поэзии г. Фета: скорбное томление души и поэтическое чувство, обращенное к женщине. Только подле любимого существа находит поэт разрешение своего недуга; тяжкое крыло «духа злобы» перестает веять над нам, а больная душа волнуется «негою томательной» во власти «несказанного стремления». Припомним прелестные строки из стихотворения Муза:
Мне Муза молодость иную указала:
Отягощала прядь душистая волос
Головку дивную узлом тяжелых кос;
Цветы последние в руке ее дрожали;
Отрывистая речь была полна печали
И женской прихоти, и серебристых грез,
Невысказанных мук и непонятных слез.
Какой-то негою томительной волнуем,
Я слушал, как слова встречались с поцелуем,
И долго без нее душа была больна
И несказанного стремления полна.
Стихотворение это задумано в антологическом роде, но у г. Фета античная муза превратилась в мечтательный, полупрозрачный призрак северной поэзии. Напрасно искали бы мы в нем пластичности, роскоши и силы: это мечтательный, бледный образ, созданный из серебристых лучей месяца:
Если зимнее небо звездами горит
И мечтательно светит луна,
Предо мною твой образ, твой дивный, скользит,
Словно ты из лучей создана.
И светла и легка, ты несешься туда…
Я гляжу и молю хоть следов…
И светла и легка – но за то ни следа,
Только грудь обуяет любовь…
От этого мечтательного образа веет севером, словно от героини зимней сказки:
Знаю я что ты, мамотка,
Лунной ночью не робка:
Я на свете вижу утром.
Легкий оттиск башмачка.
Правда, вон при свете лунном
Холодна, тиха, ясна;
Правда, ты не даром, друг мой,
Покидаешь ложе сна;
Бриллианты в свете лунном,
Бриллианты в небесах,
Бриллианты на деревьях,
Бриллианты на снегах.
Но боюсь я, друг мой малый,
Как бы в вихре дух ночной
Не завеял бы тропинку
Проложенную тобой.
Присутствие этого мечтательного и чистого существа отрадно действует на поэта; в минуту душевного умиления, он спрашивает:
Не здесь ли ты легкою тенью,
Мой гений, мой ангел, мой друг,
Беседуешь тихо со мною
И тихо летаешь вокруг?
И робким даришь вдохновеньем,
И сладкий врачуешь недуг,
И тихим даришь сновиденьем…
Поэт верит в молитвенную чистоту этой женщины-младенца и ищет подле нее силы в борьбе с тем «духом злобы и сомненья» крыло которого порою тяжело веет над ним:
Как ангел неба безмятежный,
В сияньи тихого огня,
Ты помолись душою нежной
И за себя и за меня.
Ты от меня любви словами
Сомненья духа отжени
И сердце тихими крылами
Твоей молитвы осени.
Этот поэтический образ, в котором черты Шекспировских женщин – Дездемоны, Офелии, Корделии – слились с прозрачными красками северных саг, необыкновенно гармонирует с лиризмом нашей поэзии после-Пушкинского периода. Эта малютка, созданная из серебристо-снежного сияния зимней ночи, с печалью на скорбном лице, со следами слез на ясных глазах, с последними блеклыми цветами в руке, с очарованьем молитвенной благодати, веющим от всего существа ее, – эта женщина особенно близка и дорога для больного сына века, ищущего выхода из чувства неудовлетворения и сомнения, уязвленного жалом мировой скорби и полного несказанного стремления. Близ этой женщины притупляется острое чувство, и душевная боль разрешается сладким томлением…
