И, взяв рукопись, Л. Н. прочитал:

"Магомет спал под пальмою и, внезапно проснувшись, увидел перед собою своего врача Дьютура, занесшего над ним меч. "Ну, Магомет, кто спасет теперь тебя от смерти?" - вскричал Дьютур.- "Бог",- отвечает Магомет. Дьютур опустил меч. Магомет вырвал его и в свою очередь вскричал: "Дьютур, кто спасет теперь тебя от смерти?" - "Никто",- отвечал Дьютур.- "Так знай, что тот же бог спасет тебя",- сказал Магомет, возвращая ему меч. И Дьютур сделался одним из вернейших друзей пророка".

- Ведь это замечательно! - воскликнул Л. Н-ч.- Где твоя опора? Вне бога нет ее".

6-го февраля Н. Н. Гусев делает такую запись:

"Сегодня приехал живущий за границей литератор Купчинский. Главной целью его приезда было то, чтобы предложить Л. Н-чу написать статью против смертной казни. Он сказал Л. Н-чу, что издающаяся в Москве понедельная газета "Жизнь" согласна напечатать все, что напишет Л. Н. против смертной казни без всяких пропусков, как бы оно ни было резко. Л. Н. сначала сказал Купчинскому, что едва ли сможет сейчас что-либо написать об этом предмете, и я уже было принес Купчинскому полный экземпляр "Не могу молчать" для того, чтобы вместе с ним выбрать оттуда подходящие места для напечатания в газете, когда Л. Н., воротясь с прогулки, не заходя к нам в столовую, прямо прошел к себе и написал небольшую статью против смертной казни, которую и отдал Купчинскому. Купчинский сдержал свое слово.

Заметка эта вскоре была напечатана в виде факсимиле-автографа, под заглавием "Нет худа без добра" (так начиналась заметка). За напечатание ее редактор был подвергнут штрафу в 3.000 рублей или аресту на 3 месяца. Так как он не имел средств заплатить, ему пришлось выбрать последнее.

Вот текст этой заметки:

Нет худа без добра

Нет худа - без добра.

Так есть и сторона добрая в тех ужасных преступлениях всех законов божеских и человеческих, в тех убийствах, которые, не переставая и все учащаясь, совершаются под названием смертных казней людьми, именуемыми правительством.

Добрая сторона в том, что перед каждым человеком прямо и бесповоротно поставлен вопрос: во что он верит - в бога или хотя в совесть человеческую, или в государство и во все то, что будет предписано во имя его. Ужасно сказать: большинство того, что называется высшим сословием, признает обязательным подчинение закона бога, требований совести - закону государства и его требованиям. Как ни усиленно и, страшно сказать, успешно идет развращение так называемых низших сословий - на них одна надежда. Нельзя верить, чтобы русский простой, безграмотный, необразованный, то есть неиспорченный народ променял бога на государство, Евангелие на свод законов и статьи: "Не убий" и "Люби врагов" - на статью 129 или еще какие таких-то отделов. Пора народу опомниться, и народ опомнится.

Лев Толстой.

Ясная Поляна, 6 февраля 1909 г.

В служении Л. Н-ча ближним своим, как всегда, занимала большую долю переписка с друзьями; приведем здесь одно замечательное современное письмо, написанное Л. Н-чем своему другу М. С. Дудченко, о котором мы уже упоминали в начале этого тома. Предмет этого письма чрезвычайно важный: мнение Л. Н-ча о земледельческих общинах. В этом письме отношение Л. Н-ча к общинам становится совершенно ясным: он считает общинную форму жизни высшей и выше ее ставит только бродяжничество, а никак не жизнь своим домиком.

Вот это замечательное письмо:

"Получил ваше хорошее письмо, милый М. С., и как вам ни странно это покажется, совершенно согласен с вами в том общем значении, которое вы приписываете общине и в особенности стремлению людей к соединению, проявляющемуся в общине. Если я указывал на соблазны, присущие этой форме жизни, то это никак не показывает, чтобы я находил эту форму неправильной и неполезной. Невыгодная сторона и известные соблазны присущи всякому устройству жизни. Очень может быть, что я с особенной резкостью указывал на эти соблазны, потому что сам не испытал этого рода жизни и сознаю всю неправильность и ложность той формы жизни, в которой продолжаю жить. Одно, на чем я настаиваю и что мне все яснее и яснее становится с годами, это та опасность ослабления внутренней духовной работы при перенесении энергии усилия - из внутренней области во внешнюю.

Вообще же осуждать общинную форму жизни могут только те люди, которые живут в форме жизни, более соответствующей христианскому и нравственному складу, чем общинная. Таковой же я не знаю, кроме той одной жизни бездомного бродяги, которая свойственнее всего человеку, желающему вполне исполнить учение Христа.

И потому считаю себя не вправе осуждать общинную форму; все же, что я говорил об этом, было только указание на те соблазны, которые свойственны ей".

В это время в России приближался новый литературный праздник - юбилей Гоголя, 100-летие со дня его рождения. Л. Н-ч, желая исполнить просьбу редактора сочувственного ему журнала, В. А. Поссе, стал перечитывать Гоголя.

- Как я рад, что перечитываю Гоголя,- говорил он Гусеву.- Я теперь читаю "Переписку с друзьями". Рядом с пошлостями такие глубокие религиозные истины.

На другой день он говорил:

- Хочется писать о Гоголе. Это суеверие искусства, как чего-то особо важного, совершенно захватило его. "Женитьба" - вся пьеса глупая, бестактная, и тут вдруг с важностью пишут: "не разобрано одно слово..." Это плод нашей праздной жизни".

На вопрос Гусева о дальнейшем развитии миросозерцания Гоголя, Л. Н. сказал:

- Потом он принял религию всю, как она есть, по-детски, покорился, не выбирая, что ему нужно из нее, что не нужно".

После этого разговора Л. Н. продиктовал Гусеву следующую статью:

"Гоголь - огромный талант, прекрасное сердце и небольшой, несмелый, робкий ум.

Отдается он своему таланту - и выходят прекрасные литературные произведения, как "Старосветские помещики", первая часть "Мертвых душ", "Ревизор" и в особенности - верх совершенства в своем роде - "Коляска". Отдается своему сердцу, "религиозному чувству" - и выходит в его письмах, как в письме "О значении болезней", "О том, что такое слово" и во многих и многих других, трогательные, часто глубокие и поучительные мысли. Но как только хочет он писать художественные произведения на религиозно-нравственные темы или придать уже написанным произведениям несвойственный им нравственно-религиозный поучительный смысл - выходит ужасная, отвратительная чепуха, как это проявляется во второй части "Мертвых душ", в заключительной сцене к "Ревизору" и преимущественно в письмах.

Происходит это от того, что, с одной стороны, Гоголь приписывает искусству несвойственное ему высокое значение, а с другой - еще менее свойственное религии низкое значение церковной веры и хочет объяснить это воображаемое высокое значение своих произведений этой церковной верой. Если бы Гоголь, с одной стороны, просто любил бы писать повести, комедии и занимался этим, не придавая этим занятиям особенного гегельянского, священнослужительского значения, и, с другой стороны, просто признавал бы церковное учение и государственное устройство как нечто такое, с чем ему незачем спорить и чего нет основания оправдывать, то он продолжал бы писать свои очень хорошие рассказы и комедии и при случае высказал бы в письмах, а, может быть, и в отдельных сочинениях свои часто очень глубокие, из сердца выходящие нравственно-религиозные мысли. Но, к сожалению, в то время, как Гоголь вступил в литературный мир, в особенности после смерти не только огромного таланта, но и бодрого, ясного, не запутанного Пушкина, царствовало по отношению к искусству - не могу иначе сказать - до невероятности глупое учение Гегеля, по которому выходило то, что строить дома, петь песни, рисовать картины и писать повести, комедии и стихи представляет из себя некое священнодействие, "служение красоте", стоящее только на одну ступень ниже религии,- служение, продолжающее иметь значение даже и после того, когда религия уже признана чем-то отжившим и ненужным.