Сердечно благодарю всех, приветствовавших меня, и в особенности тех из них, которые (большинство обращавшихся ко мне) совершенно неожиданно для меня и к великой моей радости выражали в своих обращениях ко мне свое полное согласие, но не со мною, а с теми вечными истинами, которые я старался, как умел, выражать в моих писаниях. Среди этих лиц, что было мне особенно приятно, было больше всего крестьян и рабочих.
Извиняюсь в том, что не имею возможности отвечать отдельно каждому учреждению и лицу, прошу принять это мое заявление как выражение моей искренней благодарности всем лицам, выразившим в эти дни свои добрые чувства, за доставленную ими мне радость".
Возьмем страничку октябрьского дневника Л. Н-ча. Как прекрасно выражено в ней то восторженное настроение его, которое почти не покидало его за последние годы его жизни:
"Какая ни с чем не сравнимая, удивительная радость, и я испытываю ее любить всех, все, чувствовать в себе эту любовь, или, вернее, чувствовать себя этой любовью. Как уничтожается все, что мы, по извращенности своей, считаем злым, как все, все становятся близки, свои... Да не надо писать, только испортишь чувства.
Да, великая радость. И тот, кто испытал ее, не сравнит ее ни с какой другой, не захочет никакой другой и не пожалеет ничего, сделает все, что может, чтобы получить ее. А для того, чтобы получить ее, нужно одно, небольшое, но трудное в нашем извращенном мире - отучить себя от ненависти, презрения, неуважения, равнодушия ко всякому человеку. А это можно. Я сделал в этом отношении так мало, а уже как будто вперед получил незаслуженную награду. С особенной силой чувствую сейчас, или скорее, чувствовал сейчас на гулянье эту великую радость любви ко всем. Ах, как бы удержать ее или хоть изредка испытывать ее. И довольно".
Одна из записей ноябрьского дневника Л. Н-ча выражает то физическое ослабление памяти и чувства зрения у Л. Н-ча в эти годы, которое шло параллельно с его духовным ростом:
"Гуляю, сижу на лавочке и смотрю на кусты и деревья, и мне кажется, что на дереве большие два как бы ярко-оранжевые платка; а это на вблизи стоящем кусту два листка. Я отношу их к отдаленным деревьям, и это два большие платка, и ярко-оранжевые они оттого, что я отношу цвет этот к удаленному предмету. И подумал: весь мир, какой мы знаем, ведь только произведение наших внешних чувств".
Рядом с этой светлой волной приветствий поднималась и грязная муть злобных шипений врагов света, под руководством, конечно, служителей церкви.
Одной из наиболее циничных выходок против Л. Н-ча отличился епископ Гермоген. Вот образчик его "духовного" красноречия:
"Окаянный, презирающий Россию, Иуда, удавивший в своем духе все святое, нравственно-чистое, нравственно-благородное, повесивший сам себя, как лютый самоубийца, на сухой ветке собственного возгордившегося ума и развращенного таланта".
Эта злобная ругань огорчила Л. Н-ча, и он проникся искренней жалостью к автору ее и написал ему следующее письмо:
"Любезный брат Гермоген. Прочел твои отзывы обо мне в печати и очень огорчился за тебя и за твоих единоверцев, признающих тебя своим руководителем. Допустим, что я в заблуждении, и что, как ты говоришь, я своим заблуждением совратил многих людей с пути истины на путь погибели. Я - заблудший, я - вредный человек, но ведь я - человек и брат тебе. Если ты жалеешь тех, кого я погубил своим лживым учением, то как же не пожалеть того, кто, будучи виновником погибели других, сам наверно погибнет. Ведь я - тот человек и брат тебе. Понятно, что ты как христианин, обладающий истиной, можешь и должен обратиться ко мне со словом увещания, укоризны, любовного наставления, но единственное чувство, которое тебе, как христианину, свойственно иметь ко мне - это чувство жалости, но никак уж не то чувство, которые руководило в твоих обличениях. Не буду говорить о том, кто из нас прав в различном понимании учения Христа. Это знает только бог. Но одно несомненно, в чем и ты, любезный брат, в спокойные минуты не можешь не согласиться,- это то, что основной закон Христа и бога есть закон любви.
И вот, следуя этому закону, обращаюсь к тебе, как брат к брату, как старший брат к младшему, с любовным словом укоризны и увещания.
Нехорошо поступил ты, любезный брат, отдаваясь недоброму чувству раздражения.
Нехорошо это для всякого человека-христианина, но вдвойне нехорошо для руководителей людей, исповедующих христианство. Пишу тебе с тем, чтобы просить тебя потушить в себе недоброе чувство ко мне, не имеющему против тебя никакого другого чувства, кроме любви и сожаления к заблуждающемуся брату, и восстановить в себе свойственное людям чувство любви друг к другу. Если словами этими я огорчил тебя, то прости меня. Я ничего не желаю, кроме добра тебе. Буду очень благодарен, если ответишь мне.
Любящий тебя брат Лев Толстой".
Но он не решился прямо послать это письмо адресату, а отослал своей сестре монахине Марье Николаевне при следующем письме:
"Прочел, милый друг и сестра Машенька, твое письмо к Душану. Оно очень, почти до слез, тронуло меня и твоей любовью, и тем истинным религиозным чувством, которым оно проникнуто. Посылаю тебе письмо к Гермогену. Пожалуйста, не выпускай его из рук, дай у себя прочесть, если найдешь нужным, но не давай списывать. Я не послал письмо потому, что оно не стоит того, а главное, оттого, что le beau role слишком на моей стороне.
Как будто я хвалюсь своим смирением. Целую тебя, милый друг.
Очень любящий тебя брат Левочка".
Страничка дневника того времени снова указывает нам на глубокую внутреннюю работу, совершавшуюся во Л. Н-че, и на тот руководящий принцип, которым была проникнута вся его моральная жизнь.
"3 декабря. Очень хорошее душевное состояние. Много спал. Начал с того, что увидал в себе всю свою мерзость, преобладание славы людской над настоящими требованиями жизни. Увидал это (что и давно чуял) и при тяжелом чувстве от письма какой-то женщины, упрекающей меня за письмо, и по тому, с каким интересом, читая газеты, искал глазами слово "Толстой". Как еще я далек от чуть-чуть порядочного, как плохо! Сейчас пишу это и спрашиваю себя: и это пишу я не для тех ли, кто будет читать этот дневник? Пожалуй, отчасти да, работать надо над собой; теперь, в 80 лет, делать то самое, что я делал с особенной энергией, когда мне было 14-15 лет: совершенствоваться, только с той разницей, что тогда идеалы совершенства были другие: и мускулы и вообще то, что нужно для успеха среди людей. Ах, если бы приучиться всю, всю энергию класть на служение богу, на приближение к нему! А приближение к нему невозможно без служения людям. А если бы я жил в пустыне и умирал никому неизвестный, я все-таки наверное знаю, что мое совершенствование, приближение к нему - нужно. Помоги, помоги мне жить тобою. Пишу это, и слезы выступают. Хорошо".
Как и говорит Л. Н-ч в своем дневнике, что приближение к богу, т. е. совершенствование, невозможно без служения людям, он находил время служить людям самым напряженным способом, спасая многих от моральных и физических страданий.
Друг Л. Н-ча и единомышленник Б. А. Молочников в письме ко мне из тюрьмы, где он сидел в это время за распространение произведений Л. Н-ча, передал следующий рассказ о том, как Л. Н-ч избавил от бессмысленных и нелепых страданий нескольких человек, обреченных одуревшею властью на долговременное мучение.
"Я уже сидел в Новгородской тюрьме (с 30 июня 1908), и одновременно со мной томились в той же тюрьме 14 крестьян Крестецкого уезда, Папортнико-Островской волости. Их схватили по подозрению в организации деревенского "братства земли и воли". Доказательств не было, и потому без предъявления им обвинения они числились, как говорят в тюрьме, "за губернатором".
Были уверены, что их административно сошлют. Впрочем, о них и забыли, вероятно. Все были размещены по разным камерам. Старуха 60 лет, ее сын и 20-летний внук - рассажены так, что, находясь в одной тюрьме, не могли ни видеться, ни говорить.
